Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Смерчи беснуются без устали.

По кровле катятся, бодрят,

Бушуют, падают в бесчувствии.

Средь вьюг проходит Рождество.

Он видит сон: пришли и подняли.

Он вскакивает. «Не его ль?»

(Был зов. Был звон. Не новогодний ли?)

Вдали, в Кремле гудит Иван,

Плывет, ныряет, зарывается.

Он спит. Пурга, как океан

В величьи, – тихой называется.

2

С полу, звездами облитого,

К месяцу, вдоль по ограде

Тянется волос ракитовый,

Дыбятся клочья и пряди.

Жутко ведь, вея, окутывать

Дымами Кассиопею!

Наутро куколкой тутовой

Церковь свернуться успеет.

Что это? Лавры ли Киева

Спят купола или Эдду

Север взлелеял и выявил

Перлом предвечного бреда?

Так это было. Тогда-то я,

Дикий, скользящий, растущий,

Встал среди сада рогатого

Призраком тени пастушьей.

Был он как лось. До колен ему

Снег доходил, и сквозь ветви

Виделась взору оленьему

На́ полночь легшая четверть.

Замер загадкой, как вкопанный,

Глядя на поле лепное:

В звездную стужу как сноп оно

Белой плескало копною.

До снегу гнулся. Подхватывал

С полу, всей мукой извилин

Звезды и ночь. У сохатого

Хаос веков был не спилен.

3

Может статься так, может иначе,

Но в несчастный некий час

Духовенств душней, черней иночеств

Постигает безумье нас.

Стужа. Ночь в окне, как приличие,

Соблюдает холод льда.

В шубе, в креслах Дух и мурлычет – и

Всё одно, одно всегда.

И чекан сука, и щека его,

И паркет, и тень кочерги

Отливают сном и раскаяньем

Сутки сплошь грешившей пурги.

Ночь тиха. Ясна и морозна ночь,

Как слепой щенок – молоко,

Всею темью пихт неосознанной

Пьет сиянье звезд частокол.

Будто каплет с пихт. Будто теплятся.

Будто воском ночь заплыла.

Лапой ели на ели слепнет снег,

На дупле – силуэт дупла.

Будто эта тишь, будто эта высь,

Элигизм телеграфной волны —

Ожиданье, сменившее крик: «Отзовись!»

Или эхо другой тишины.

Будто нем он, взгляд этих игл и ветвей,

А другой, в высотах, – тугоух,

И сверканье пути на раскатах – ответ

На взыванье чьего-то ау.

Стужа. Ночь в окне, как приличие,

Соблюдает холод льда.

В шубе, в креслах Дух и мурлычет – и

Всё одно, одно всегда.

Губы, губы! Он стиснул их до крови,

Он трясется, лицо обхватив.

Вихрь догадок родит в биографе

Этот мертвый, как мел, мотив.

4. Фуфайка больного

От тела отдельную жизнь, и длинней

Ведет, как к груди непричастный пингвин,

Бескрылая кофта больного – фланель:

То каплю тепла ей, то лампу придвинь.

Ей помнятся лыжи. От дуг и от тел,

Терявшихся в мраке, от сбруи, от бар

Валило! Казалось – сочельник потел!

Скрипели, дышали езда и ходьба.

Усадьба и ужас, пустой в остальном:

Шкафы с хрусталем и ковры и лари.

Забор привлекало, что дом воспален.

Снаружи казалось, у люстр плеврит.

Снедаемый небом, с зимою в очах,

Распухший кустарник был бел, как испуг.

Из кухни, за сани, пылавший очаг

Клал на снег огромные руки стряпух.

5. Кремль в буран конца 1918 года

Как брошенный с пути снегам

Последней станцией в развалинах,

Как полем в полночь, в свист и гам,

Бредущий через силу в валяных,

Как пред концом в упадке сил

С тоски взывающий к метелице,

Чтоб вихрь души не угасил,

К поре, как тьмою все застелется,

Как схваченный за обшлага

Хохочущею вьюгой на́рочный,

Ловящий кисти башлыка,

Здоровающеюся в наручнях,

А иногда! – А иногда

Как пригнанный канатом на́короть

Корабль, с гуденьем прочь к грядам

Срывающийся чудом с якоря,

Последней ночью, несравним

Ни с чем, какой-то странный, пенный весь,

Он, Кремль, в оснастке стольких зим,

На нынешней срывает ненависть.

И грандиозный, весь в былом,

Как визьонера дивинация,

Несется, грозный, напролом,

Сквозь неистекший в девятнадцатый.

Под сумерки к тебе в окно

Он всею медью звонниц ломится.

Боится, видно, – год мелькнет, —

Упустит и не познакомится.

Остаток дней, остаток вьюг,

Сужденных башням в восемнадцатом,

Бушует, прядает вокруг,

Видать – не наигрались насыто.

За морем этих непогод

Предвижу, как меня, разбитого,

Ненаступивший этот год

Возьмется сызнова воспитывать.

6. Январь 1919 года

Тот год! Как часто у окна

Нашептывал мне, старый: «Выкинься».

А этот, новый, все прогнал

Рождественскою сказкой Диккенса.

Вот шепчет мне: «Забудь, встряхнись!»

И с солнцем в градуснике тянется

Точь-в-точь, как тот дарил стрихнин

И падал в пузырек с цианистым.

Его зарей, его рукой,

Ленивым веяньем волос его

Почерпнут за окном покой

У птиц, у крыш, как у философов.

Ведь он пришел и лег лучом

С панелей, с снеговой повинности.

Он дерзок и разгорячен,

Он просит пить, шумит, не вынести.

Он вне себя. Он внес с собой

Дворовый шум и – делать нечего:

На свете нет тоски такой,

Которой снег бы не вылечивал.

7

Мне в сумерки ты все – пансионеркою,

Все – школьницей. Зима. Закат лесничим

В лесу часов. Лежу и жду, чтоб смерклося.

И вот – айда! Аукаемся, кличем.

А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов!

Проведай ты, тебя б сюда пригнало!

Она – твой шаг, твой брак, твое замужество,

И тяжелей дознаний трибунала.

Ты помнишь жизнь? Ты помнишь, стаей горлинок

Летели хлопья грудью против гула.

Их вихрь крутил, кутя, валясь прожорливо

С лотков на снег, их до панелей гнуло!

Перебегала ты! Ведь он подсовывал

Ковром под нас салазки и кристаллы!

Ведь жизнь, как кровь, до облака пунцового

Пожаром вьюги озарясь, хлестала!

Движенье помнишь? Помнишь время? Лавочниц?