Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Сухой копной у переносья.

Мне все равно, чей разговор

Ловлю, плывущий ниоткуда.

Любая быль – как вешний двор,

Когда он дымкою окутан.

Мне все равно, какой фасон

Сужден при мне покрою платьев.

Любую быль сметут как сон,

Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,

Он двинется, подобно дыму,

Из дыр эпохи роковой

В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв

Судеб, расплющенных в лепеху,

И внуки скажут, как про торф:

Горит такого-то эпоха.

1928

Мейерхольдам

Желоба коридоров иссякли.

Гул отхлынул и сплыл, и заглох.

У окна, опоздавши к спектаклю,

Вяжет вьюга из хлопьев чулок.

Рытым ходом за сценой залягте,

И, обуглясь у всех на виду,

Как дурак, я зайду к вам в антракте,

И смешаюсь, и слов не найду.

Я увижу деревья и крыши.

Вихрем кинутся мушки во тьму.

По замашкам зимы-замухрышки

Я игру в кошки-мышки пойму.

Я скажу, что от этих ужимок

Еле цел я остался внизу,

Что пакет развязался и вымок

И что я вам другой привезу.

Что от чувств на земле нет отбою,

Что в руках моих – плеск из фойе,

Что из этих признаний – любое

Вам обоим, а лучшее – ей.

Я люблю ваш нескладный развалец,

Жадной проседи взбитую прядь.

Если даже вы в это выгрались,

Ваша правда, так надо играть.

Так играл пред землей молодою

Одаренный один режиссер,

Что носился как дух над водою

И ребро сокрушенное тер.

И, протискавшись в мир из-за дисков

Наобум размещенных светил,

За дрожащую руку артистку

На дебют роковой выводил.

Той же пьесою неповторимой,

Точно запахом краски дыша,

Вы всего себя стерли для грима.

Имя этому гриму – душа.

1928

Пространство

Я. Я. Вильям-Вильмонту

К ногам прилипает наждак.

Долбеж понемногу стихает.

Над стежками капли дождя,

Как птицы, в ветвях отдыхают.

Чернеют сережки берез.

Лозняк отливает изнанкой.

Ненастье, дымясь, как обоз,

Задерживается по знаку,

И месит шоссейный кисель,

Готовое снова по взмаху

Рвануться, осев до осей

Свинцового всей колымагой.

Недолго приходится ждать.

Движенье нахмуренной выси, —

И дождь, затяжной, как нужда,

Вывешивает свой бисер.

Как к месту тогда по таким

Подушкам колей непроезжих

Пятнистые пятаки

Лиловых, как лес, сыроежек!

И заступ скрежещет в песке,

И не попадает зуб на зуб.

И знаться не хочет ни с кем

Железнодорожная насыпь.

Уж сорок без малого лет

Она у меня на примете,

И тянется рельсовый след

В тоске о стекле и цементе.

Во вторник молебен и акт.

Но только ль о том их тревога?

Не ради того и не так

По шпалам проводят дорогу.

Зачем же водой и огнем

С откоса хлеща переезды,

Упорное, ночью и днем

Несется на север железо?

Там город, – и где перечесть

Московского съезда соблазны,

Ненастий горящую шерсть,

Заманчивость мглы непролазной?

Там город, – и ты посмотри,

Как ночью горит он багрово.

Он былью одной изнутри,

Как плошкою, иллюминован.

Он каменным чудом облег

Рожденья стучащий подарок.

В него, как в картонный кремлек,

Случайности вставлен огарок.

Он с гор разбросал фонари,

Чтоб капать, и теплить, и плавить

Историю, как стеарин

Какой-то свечи без заглавья.

1927

Бальзак

Париж в златых тельцах, в дельцах,

В дождях, как мщенье, долгожданных.

По улицам летит пыльца.

Разгневанно цветут каштаны.

Жара покрыла лошадей

И щелканье бичей глазурью

И, как горох на решете,

Дрожит в оконной амбразуре.

Беспечно мчатся тильбюри.

Своя довлеет злоба дневи.

До завтрашней ли им зари?

Разгневанно цветут деревья.

А их заложник и должник,

Куда он скрылся? Ах, алхимик!

Он, как над книгами, поник

Над переулками глухими.

Почти как тополь, лопоух,

Он смотрит вниз, как в заповедник,

И ткет Парижу, как паук,

Заупокойную обедню.

Его бессонные зенки

Устроены, как веретена.

Он вьет, как нитку из пеньки,

Историю сего притона.

Чтоб выкупиться из ярма

Ужасного заимодавца,

Он должен сгинуть задарма

И дать всей нитке размотаться.

Зачем же было брать в кредит

Париж с его толпой и биржей,

И поле, и в тени ракит

Непринужденность сельских пиршеств?

Он грезит волей, как лакей,

Как пенсией – старик бухгалтер,

А весу в этом кулаке

Что в каменщиковой кувалде.

Когда, когда ж, утерши пот

И сушь кофейную отвеяв,

Он оградится от забот

Шестой главою от Матфея?

1927

Отплытие

Слышен лепет соли каплющей.

Гул колес едва показан.

Тихо взявши гавань за плечи,

Мы отходим за пакгаузы.

Плеск и плеск, и плеск без отзыва.

Разбегаясь со стенаньем,

Вспыхивает бледно-розовая

Моря ширь берестяная.

Треск и хруст скелетов раковых,

И шипит, горя, берёста.

Ширь растет, и море вздрагивает

От ее прироста.

Берега уходят ельничком, —

Он невзрачен и тщедушен.

Море, сумрачно бездельничая,

Смотрит сверху на идущих.

С моря еще по морошку

Ходит и ходит лесками,

Грохнув и борт огороша,

Ширящееся плесканье.

Виден еще, еще виден

Берег, еще не без пятен

Путь, – но уже необыден

И, как беда, необъятен.

Страшным полуоборотом,

Сразу меняясь во взоре,

Мачты въезжают в ворота

Настежь открытого моря.

Вот оно! И, в предвкушеньи

Сладко бушующих новшеств,

Камнем в пучину крушений

Падает чайка, как ковшик.

1922

Финский залив

* * *

Рослый стрелок, осторожный охотник,

Призрак с ружьем на разливе души!

Не добирай меня сотым до сотни,

Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной.

С ночи одень меня в тальник и лед.

Утром спугни с мочежины озерной.

Целься, все кончено! Бей меня влёт.