Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Здесь будет облик гор в покое.

Обман безмолвья, гул во рву;

Их тишь; стесненное, крутое

Волненье первых рандеву.

Светало. За Владикавказом

Чернело что-то. Тяжело

Шли тучи. Рассвело не разом.

Светало, но не рассвело.

Верст на́ шесть чувствовалась тяжесть

Обвившей выси темноты,

Хоть некоторые, куражась,

Старались скинуть хомуты.

Каким-то сном несло оттуда.

Как в печку вмазанный казан,

Горшком отравленного блюда

Внутри дымился Дагестан.

Он к нам катил свои вершины

И, – черный сверху до подошв,

Так и рвался принять машину

Не в лязг кинжалов, так под дождь.

В горах заваривалась каша.

За исполином исполин,

Один другого злей и краше,

Спирали выход из долин.

* * *

Зовите это как хотите,

Но все кругом одевший лес

Бежал, как повести развитье,

И сознавал свой интерес.

Он брал не фауной фазаньей,

Не сказочной осанкой скал, —

Он сам пленял, как описанье,

Он что-то знал и сообщал.

Он сам повествовал о плене

Вещей, вводимых не на час,

Он плыл отчетом поколений,

Служивших за сто лет до нас.

Шли дни, шли тучи, били зорю,

Седлали, повскакавши с тахт,

И – в горы рощами предгорья

И вон из рощ, как этот тракт.

И сотни новых вслед за теми,

Тьмы крепостных и тьмы служак,

Тьмы ссыльных, – имена и семьи,

За родом род, за шагом шаг.

За годом год, за родом племя,

К горам во мгле, к горам под стать

Горянкам за чадрой в гареме,

За родом род, за пядью пядь.

И в неизбывное насилье

Колонны, шедшие извне,

На той войне черту вносили,

Невиданную на войне.

Чем движим был поток их? Тем ли,

Что кто-то посылал их в бой?

Или, влюбляясь в эту землю,

Он дальше влекся сам собой?

Страны не знали в Петербурге

И, злясь, – как на сноху свекровь,

Жалели сына в глупой бурке

За чертову его любовь.

Она вселяла гнев в отчизне,

Как ревность в матери, – но тут

Овладевали ей, как жизнью,

Или как женщину берут.

Вот чем лесные дебри брали,

Когда на рубеже их царств

Предупрежденьем о Дарьяле

Со дна оврага вырос Ларе.

Все смолкло, сразу впав в немилость,

Все стало гулом: сосны, мгла.

Все громкой тишиной дымилось,

Как звон во все колокола.

Кругом толпились гор отроги,

И новые отроги гор

Входили молча по дороге

И уходили в коридор.

А в их толпе у парапета

Из-за угла, как пешеход,

Прошедший на рассвете Млеты,

Показывался небосвод.

Он дальше шел. Он шел отселе,

Как всякий шел. Он шел из мглы

Удушливых ушей ущелья —

Верблюдом сквозь ушко иглы.

Он шел с котомкой по́ дну балки,

Где кости круч и облака

Торчат, как палки катафалка,

И смотрят в клетку рудника.

На дне той клетки едким натром

Травится Терек, и руда

Орет пред всем амфитеатром

От боли, страха и стыда.

Он шел породой, бьющей настежь

Из преисподней на простор,

А эхо, как шоссейный мастер,

Сгребало в пропасть этот сор.

* * *

Уж замка тень росла из крика

Обретших слово, а в горах,

Как мамкой пуганный заика,

Мычал и таял Девдорах.

Мы были в Грузии. Помножим

Нужду на нежность, ад на рай,

Теплицу льдам возьмем подножьем,

И мы получим этот край.

И мы поймем, в сколь тонких дозах

С землей и небом входят в смесь

Успех, и труд, и долг, и воздух,

Чтоб вышел человек, как здесь.

Чтобы, сложившись средь бескормиц,

И поражений, и неволь,

Он стал образчиком, оформясь

Во что-то прочное, как соль.

* * *

Кавказ был весь как на ладони

И весь как смятая постель,

И лед голов синел бездонней

Тепла нагретых пропастей.

Туманный, не в своей тарелке,

Он правильно, как автомат,

Вздымал, как залпы перестрелки,

Злорадство ледяных громад.

И в эту красоту уставясь

Глазами бравших край бригад,

Какую ощутил я зависть

К наглядности таких преград!

О, если б нам подобный случай,

И из времен, как сквозь туман,

На нас смотрел такой же кручей

Наш день, наш генеральный план!

Передо мною днем и ночью

Шагала бы его пята,

Он мял бы дождь моих пророчеств

Подошвой своего хребта.

Ни с кем не надо было б грызться.

Не заподозренный никем,

Я вместо жизни виршеписца

Повел бы жизнь самих поэм.

* * *

Ты рядом, даль социализма.

Ты скажешь – близь? – Средь тесноты,

Во имя жизни, где сошлись мы, —

Переправляй, но только ты.

Ты куришься сквозь дым теорий,

Страна вне сплетен и клевет,

Как выход в свет, и выход к морю,

И выход в Грузию из Млет.

Ты – край, где женщины в Путивле

Зегзицами не плачут впредь.

И я всей правдой их счастливлю,

И ей не надо прочь смотреть.

Где дышат рядом эти обе,

А крючья страсти не скрипят

И не дают в остатке дроби

К беде родившихся ребят.

Где я не получаю сдачи

Разменным бытом с бытия,

Но значу только то, что трачу,

А трачу все, что знаю я.

Где голос, посланный вдогонку

Необоримой новизне,

Весельем моего ребенка

Из будущего вторит мне.

* * *

Здесь будет все: пережитое

В предвиденьи и наяву.

И те, которых я не стою,

И то, за что средь них слыву.

И в шуме этих категорий

Займут по первенству куплет

Леса аджарского предгорья

У взморья белых Кобулет.

Еще ты здесь, и мне сказали,

Где ты сейчас и будешь в пять,

Я б мог застать тебя в курзале,

Чем даром языком трепать.

Ты б слушала и молодела,

Большая, смелая, своя,

О человеке у предела,

Которому не век судья.

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.