Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Красивый, двадцатидвухлетний,

Как предсказал твой тетраптих.

Ты спал, прижав к подушке щеку,

Спал – со всех ног, со всех лодыг

Врезаясь вновь и вновь с наскоку

В разряд преданий молодых.

Ты в них врезался тем заметней,

Что их одним прыжком достиг.

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорьи трусов и трусих.

1930

* * *

Годами когда-нибудь в зале концертной

Мне Брамса сыграют – тоской изойду.

Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,

Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,

С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,

Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,

Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют, – я вздрогну, я сдамся,

Я вспомню покупку припасов и круп,

Ступеньки террасы и комнат убранство,

И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками тра́ву,

Роняла палитру, совала в халат

Набор рисовальный и пачки отравы,

Что «Басмой» зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, – я сдамся, я вспомню

Упрямую заросль, и кровлю, и вход,

Балкон полутемный и комнат питомник,

Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И вдруг, как в открывшемся в сказке Сезаме,

Предстанут соседи, друзья и семья,

И вспомню я всех, и зальюсь я слезами,

И вымокну раньше, чем выплачусь я.

И станут кружком на лужке интермеццо,

Руками, как дерево, песнь охватив,

Как тени, вертеться четыре семейства

Под чистый, как детство, немецкий мотив.

1932

* * *

Не волнуйся, не плачь, не труди

Сил иссякших и сердца не мучай.

Ты жива, ты во мне, ты в груди,

Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсь

Показаться тебе краснобаем.

Мы не жизнь, не душевный союз, —

Обоюдный обман обрубаем.

Из тифозной тоски тюфяков

Вон на воздух широт образцовый!

Он мне брат и рука. Он таков,

Что тебе, как письмо, адресован.

Надорви ж его вширь, как письмо,

С горизонтом вступи в переписку,

Победи изнуренья измор,

Заведи разговор по-альпийски.

И над блюдом баварских озер

С мозгом гор, точно кости мосластых,

Убедишься, что я не фразер

С заготовленной к месту подсласткой.

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,

Наша честь не под кровлею дома.

Как росток на свету распрямясь,

Ты посмотришь на все по-другому.

1931

* * *

Окно, пюпитр и, как овраги эхом, —

Полны ковры всем игранным. В них есть

Невысказанность. Здесь могло с успехом

Сквозь исполненье авторство процвесть.

Окно не на две створки alia breve[6],

Но шире, – на три: в ритме трех вторых.

Окно, и двор, и белые деревья,

И снег, и ветки, – свечи пятерик.

Окно, и ночь, и пульсом бьющий иней

В ветвях, – в узлах височных жил. Окно,

И синий лес висячих нотных линий,

И двор. Здесь жил мой друг. Давно-давно

Смотрел отсюда я за круг Сибири,

Но друг и сам был городом, как Омск

И Томск, – был кругом войн и перемирий

И кругом свойств, занятий и знакомств.

И часто-часто, ночь о нем продумав,

Я утра ждал у трех оконных створ.

И муторным концертом мертвых шумов

Копался в мерзлых внутренностях двор.

И мерил я полуторного мерой

Судьбы и жизни нашей недомер,

В душе ж, как в детстве, снова шел премьерой

Большого неба ветреный пример.

1931

* * *

Любить иных – тяжелый крест,

А ты прекрасна без извилин,

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов

И шелест новостей и истин.

Ты из семьи таких основ.

Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,

Словесный сор из сердца вытрясть

И жить, не засоряясь впредь,

Все это – не большая хитрость.

1931

* * *

Все снег да снег, – терпи, и точка.

Скорей уж, право б, дождь прошел

И горькой тополевой почкой

Подруги сдобрил скромный стол.

Зубровкой сумрак бы закапал,

Укропу к супу б накрошил.

Бокалы – грохотом вокабул,

Латынью ливня оглушил.

Тупицу б двинул по затылку, —

Мы в ту пору б оглохли, но

Откупорили б, как бутылку,

Заплесневелое окно,

И гам ворвался б: «Ливень заслан

К чертям, куда Макар телят

Не ганивал…» И солнце маслом

Асфальта б залило салат.

А вскачь за громом, за четверкой

Ильи Пророка, под струи —

Мои телячьи бы восторги,

Телячьи б нежности твои.

1931

* * *

Мертвецкая мгла,

И с тумбами вровень

В канавах – тела

Утопленниц-кровель.

Оконницы служб

И охра покоев

В покойницкой луж,

И лужи – рекою.

И в них извозцы,

И дрожек разводы,

И взят под уздцы

Битюг небосвода.

И капли в кустах,

И улица в тучах.

И щебеты птах,

И почки на сучьях.

И все они, все

Выходят со мною

Пустынным шоссе

На поле Ямское.

Где спят фонари

И даль, как чужая:

Ее снегири

Зарей оглушают.

Опять на гроши

Грунтами несмело

Творится в тиши

Великое дело.

1931

* * *

Платки, подборы, жгучий взгляд

Подснежников – не оторваться.

И грязи рыжий шоколад

Не выровнен по ватерпасу.

Но слякоть месит из лучей

Весну и сонный стук каменьев,

И птичьи крики мнет ручей,

Как лепят пальцами пельмени.

Платки, оборки – благодать!

Проталин черная лакрица…

Сторицей дай тебе воздать

И, как реке, вздохнуть и вскрыться.

Дай мне, превысив нивелир,

Благодарить тебя до сипу

И сверху окуни свой мир,

Как в зеркало, в мое спасибо.

Толпу и тумбы опрокинь,

И желоба в слюне и пене,

И неба роговую синь,

И облаков пустые тени.

Слепого полдня желатин,

И желтые очки промоин,

И тонкие слюдинки льдин,

И кочки с черной бахромою.

1931

* * *

Любимая, – молвы слащавой,

Как угля, вездесуща гарь.

А ты – подспудной тайной славы

Засасывающий словарь.