Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Чем былые набеги ногайцев,

Стлались цепи китайских теней.

То был ряд усыпальниц, в завесе

Заметенных снегами путей

За кулисы того поднебесья,

Где томился и мерк Прометей.

Как усопших представшие души,

Были все ледники налицо.

Солнце тут же японскою тушью

Переписывало мертвецов.

И тогда, вчетвером на отвесе,

Как один, заглянули мы вниз.

Мельтеша, точно чернь на эфесе,

В глубине шевелился Тифлис.

Он так полно осмеивал сферу

Глазомера и все естество,

Что возник и остался химерой,

Точно град не от мира сего.

Точно там, откупался данью,

Длился век, когда жизнь замерла

И горячие серные бани

Из-за гор воевал Тамерлан.

Будто вечер, как встарь, его вывел

На равнину под персов обстрел,

Он малиною кровель червивел

И, как древнее войско, пестрел.

1931

* * *

Пока мы по Кавказу лазаем,

И в задыхающейся раме

Кура ползет атакой газовою

К Арагве, сдавленной горами,

И в августовский свод из мрамора,

Как обезглавленных гортани,

Заносят яблоки адамовы

Казненных замков очертанья,

Пока я голову заламываю,

Следя, как шеи укреплений

Плывут по синеве сиреневой

И тонут в бездне поколений,

Пока, сменяя рощи вязовые,

Курчавится лесная мелочь,

Что шепчешь ты, что мне подсказываешь,

Кавказ, Кавказ, о что мне делать!

Объятье в тысячу охватов,

Чем обеспечен твой успех?

Здоровый глаз за веко спрятав,

Над чем смеешься ты, Казбек?

Когда от высей сердце ёкает

И гор колышутся кадила,

Ты думаешь, моя далекая,

Что чем-то мне не угодила.

И там, у Альп в дали Германии,

Где так же чокаются скалы,

Но отклики еще туманнее,

Ты думаешь, – ты оплошала?

Я брошен в жизнь, в потоке дней

Катящую потоки рода,

И мне кроить свою трудней,

Чем резать ножницами воду.

Не бойся снов, не мучься, брось,

Люблю и думаю и знаю.

Смотри: и рек не мыслит врозь

Существованья ткань сквозная.

1931

* * *

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Но старость – это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

1931

* * *

Когда я устаю от пустозвонства

Во все века вертевшихся льстецов,

Мне хочется, как сон при свете солнца,

Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.

Незванная, она внесла, во-первых,

Во все, что сталось, вкус больших начал.

Я их не выбирал, и суть не в нервах,

Что я не жаждал, а предвосхищал.

И вот года строительного плана,

И вновь зима, и вот четвертый год.

Две женщины, как отблеск ламп Светлана,

Горят и светят средь его тягот.

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А если из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

Когда ж от смерти не спасет таблетка,

То тем свободней время поспешит

В ту даль, куда вторая пятилетка

Протягивает тезисы души.

Тогда не убивайтесь, не тужите,

Всей слабостью клянусь остаться в вас.

А сильными обещано изжитье

Последних язв, одолевавших нас.

1932

* * *

Стихи мои, бегом, бегом.

Мне в вас нужда, как никогда.

С бульвара за́ угол есть дом,

Где дней порвалась череда,

Где пуст уют и брошен труд,

И плачут, думают и ждут.

Где пьют, как воду, горький бром

Полубессонниц, полудрем.

Есть дом, где хлеб как лебеда,

Есть дом, – так вот бегом туда.

Пусть вьюга с улиц улюлю, —

Вы – радугой по хрусталю,

Вы – сном, вы – вестью: я вас шлю,

Я шлю вас, значит, я люблю.

О ссадины вкруг женских шей

От вешавшихся фетишей!

Как я их знаю, как постиг,

Я, вешающийся на них.

Всю жизнь я сдерживаю крик

О видимости их вериг,

Но их одолевает ложь

Чужих похолодевших лож,

И образ Синей Бороды

Сильнее, чем мои труды.

Наследье страшное мещан,

Их посещает по ночам

Несуществующий, как Вий,

Обидный призрак нелюбви,

И привиденьем искажен

Природный жребий лучших жен.

О, как она была смела,

Когда, едва из-под крыла

Любимой матери, шутя,

Свой детский смех мне отдала,

Без прекословий и помех —

Свой детский мир и детский смех,

Обид не знавшее дитя,

Свои заботы и дела.

1931

* * *

Еще не умолкнул упрек

И слезы звенели в укоре,

С рассветом к тебе на порог

Нагрянуло новое горе.

Скончался большой музыкант,

Твой идол и родич, и этой

Утратой открылся закат

Уюта и авторитета.

Стояли, от слез охмелев

И астр тяжеля переливы,

Белел алебастром рельеф

Одной головы горделивой.

Черты в две орлиных дуги

Несли на буксире квартиру,

Обрывки цветов, и шаги,

И приторный привкус эфира.

Твой обморок мира не внес

В качанье венков в одноколке,

И пар обмороженных слез

Пронзил нашатырной иголкой.

И марш похоронный роптал,

И снег у ворот был раскидан,

И консерваторский портал

Гражданскою плыл панихидой.

Меж пальм и московских светил,

К которым ковровой дорожкой

Я тихо тебя подводил,

Играла огромная брошка.

Орган отливал серебром,

Немой, как в руках ювелира,

А издали слышался гром,

Катившийся из-за полмира.

Покоилась люстр тишина,

И в зареве их бездыханном

Играл не орган, а стена,

Украшенная органом.

Ворочая балки, как слон,

И освобождаясь от бревен,

Хорал выходил, как Самсон,

Из кладки, где был замурован.

Томившийся в ней поделом,

Но пущенный из заточенья,

Он песнею несся в пролом

О нашем с тобой обрученьи.

* * *