Водолаз Коновалов и его космос

Их с каждым сезоном становилось все больше, и вскоре Фаине пришлось пристроить к дому террасу, а в бывшей кухне оборудовать еще одну комнату. На смену серым сухим карандашным строчкам пришли яркие, синие, сделанные шариковой ручкой. На тетрадных страницах оживали люди, гостившие в этом доме давным-давно: разгорались их нехитрые курортные романы, обгорали их носы и уши, лопались под ножами гигантские сочные арбузы, билась недорогая, купленная «для них» посуда.

Фаина вернулась в мир живых. С годами призраки ее мужа и сына появлялись в ее записях все реже. На первой странице семьдесят шестого Коновалов заметил нарочито закрученную «И». Вернувшись в лето семьдесят пятого, он нашел ее истоки.

Постоялец по имени Илья Сергеевич, хирург из Подмосковья, остановился в той комнате, где теперь жил Коновалов (тогда все двери были одного цвета, так что синюю комнату Фаина по старой памяти называла маминой). Илья планировал провести на море неделю, но остался на весь отпуск и, уже уехав, слал Фаине длинные письма, написанные неразборчивым медицинским почерком. Буква «И» извивалась до тетради с числами 1977. Семерки были черными, жирными, как июльские гусеницы. В середине тетради «И» в последний раз дернулась в дате, написанной на пустом развороте черным фломастером: «7 Июля 1977», и исчезла со страниц гроссбуха.

«Какая красивая дата выпала хирургу из Одинцово», – с тоской подумал Коновалов, перебирая тетради: теперь его интересовали только те, у которых год был обведен траурным фломастером. Таких тетрадей обнаружилось две: за девяностый год, уже прочитанная Юрием, и за восьмидесятый. Выделяли ее среди прочих лишь небрежно усиленные черным фломастером бока восьмерки и нуля.

В восьмидесятом году в жизни Фаины появился Николай. В отличие от Ильи Сергеича он не был ее постояльцем. Они познакомились на музыкальном фестивале, куда Николай приехал в составе мужского хора. Пока длился фестиваль, Николай, пораженный в самое сердце дивным Фаининым голосом, ухаживал и, судя по стыдливым записям, сделанным в дневнике, преуспел в этом. Но, когда фестиваль закончился, собрал чемоданы, чтобы отправиться к жене и детям в Хабаровск. Каллиграфия его имени в гроссбухе еще не достигла своего апогея. Заглавная «Н» едва оперилась, расправила крылья и вот-вот воцарилась бы среди прочих букв, если бы не неосторожное поведение на воде, повлекшее за собой смерть обладателя инициала. Очередной разворот увенчался очередной траурной датой.

Внезапно во всей квартире вспыхнул свет. Выхваченная из мрака таинственная пещера превратилась в самую обычную, разве что очень старомодно обставленную комнату. Исчез призрачный орел, разрушенный замок обратился горой старых тетрадей. Далеко на кухне вздрогнул и засопел воскрешенный холодильник.

Коновалов взглянул на часы. Было четыре утра. Он снова попробовал позвонить Джо, но телефон не подавал признаков жизни. Оставив бесполезный гаджет заряжаться, он вышел в коридор.

Только сейчас он заметил на полке под зеркалом белый конверт, на котором размашистыми буквами было написано его имя.

Привет!

Как-то это странно – писать письмо ручкой на бумаге в наше время. Я могла бы отправить тебе сообщение в любом мессенджере. Но я не хочу, чтобы мои слова правил этот дурацкий Т9. Не хочу, чтобы у тебя, например, села батарейка до того, как ты прочтешь. Хочу по-настоящему, как учили в школе. Хочу, чтобы ты водил глазами по написанным мною строчкам, касался их пальцами.

Я знаю, ты думаешь: «Что же ею движет? Какая сила заставила ее оказаться рядом со мной?»

Гравитация. Так эта сила называется. Ты помог мне ее преодолеть, потому что ты – космонавт, а я, когда я рядом с тобой, – Вселенная, твоя Вселенная, твой Космос.

Ты мне веришь?

Он верил. В одночасье, жадно, без сомнений Коновалов поверил каждому прочитанному слову.

Герман просит меня о встрече. И мне кажется, я эту встречу ему должна. Он столько сил и времени потратил в попытке завоевать меня, и, если честно, я многим ему обязана. Не хочу бросать его по телефону.