Водонапорная башня

Я замерла на месте и стала наблюдать, как Антон с осторожностью канатоходца, выверяя каждый шаг, двигался то ли навстречу мне, вопреки своему страху, то ли навстречу своему страху, наперекор мне. Я торжествовала.

– Смотри – я больше не боюсь, и ты не бойся, – приблизившись, прошептал он возле самого моего уха, и я почувствовала на коже его сбивчивое дыхание.

Судорожно он схватил мою руку и сжал ее так сильно, что я зажмурилась и прикусила губу. В глазах потемнело, и все чувства срослись в одно острое звериное чутье. Без труда я могла слышать биение его сердца и чуять сладкий запах его пота. От его тела исходило приятное влажное тепло, подобное тому, которое благодарно отдает после вымоленного короткого дождя измученная зноем земля. Его горячая ладонь опустилась на мой рот, и на губах я почувствовала привкус соли и ржавого металла. Горло удушливо сдавило внезапным предчувствием близости, и я открыла рот, чтобы глотнуть воздуха. Собрав влагу с моих губ его ладонь скользнула по подбородку и отпечатала свою волю на моей груди. Мгновенье – и его рот накрыл мой.

У меня есть одно занимательное наблюдение. Когда я думаю о своем первом поцелуе, то всегда представляю себе нечто большое неизбежное и абсолютно необходимое. Я представляю дождь. Летний дождь, который настигает неожиданно посреди пустынной улицы, где даже негде укрыться. Сухой и теплый, ты пытаешься спрятаться, бежать или на время вставать под козырьки автобусных остановок, но дождь все равно пробирается внутрь – за ворот твоей футболки, за пояс твоих джинсов, сквозь твою обувь – к коже. Становится неуютно и зябко, но ты все еще продолжаешь хранить в сердце надежду спастись и просохнуть, пока не обнаруживаешь, что промок до нитки. В этот самый момент случается то, что я сравниваю с первым поцелуем – ты сдаешься и уступаешь. Смирившись, ты выходишь из своего укрытия и спокойно, как ни в чем на бывало, идешь до дома под проливным дождем. Ты безразлично ступаешь в глубокие лужи, с умиротворенным видом ждешь зеленого света на перекрестке и не сторонишься проходящих мимо машин. В этот самый момент принятия ты по-настоящему чувствуешь себя счастливым. Счастливым и мокрым.

Целовал он меня до головокружения приятно. Я уже говорила, что все, что требовало от него движений, он проделывал с высочайшим мастерством. Не стал исключением и поцелуй. Рождаясь где-то у кончиков пальцев его танцующих ступней, он волной проходил сквозь все его существо, нарастая и распаляясь, пока не достигал его горячего рта и не передавался мне нежными ласкам языка. Сам же он с каждым поцелуем делался мягче и слабее, и, похоже, совершенно забыл о своем страхе высоты.

– Так приятно с тобой целоваться, – прошептала я. – Где ты этому научился?

– Там, откуда приехал, – ответил он, и лукавая улыбка тронула его губы.

– А кто тебя этому научил? – продолжила я и сделалась серьезной.

Его объятия ослабли настолько, что я смогла высвободиться из них. Я отступила на пару шагов и окинула его взглядом с головы до ног. Увиденное меня поразило. Он был похож на щенка: его мягкие волосы были растрепаны ветром, промоченные талые глаза смотрели с доверием и преданностью. Все его тело обмякло и наполнилось ленивой негой, какая бывает у ребенка, изнеженного материнскими ласками. Мое начавшее нарастать недовольство тут же улетучилось, а по душе разлилась нежная сладость.

– Вот ведь любопытная. Зачем спрашиваешь? – наконец ответил он после долгой паузы.

– Просто так.

– Раз просто так, значит – это и не важно.

– “Ах вот оно что! – подумала я. – Просто так, значит – не важно! Бабушке бы это пришлось по душе”.

– Просто …

– Что просто? – ласково спросил Антон и опять прицелился в мои губы поцелуем.

– Просто мне страшно.

– Опять страшно? – удивился он. – Иди ко мне… ближе.

Он открыл свои руки для объятий, и я, шагнув ему навстречу, снова оказалась в тинистых сетях его зеленых глаз. На сей раз поцелуй был необычайно долгим и дурманяще сладким с едва уловимым терпким привкусом, какой бывает у горького шоколада высокой пробы.

Только раз в жизни мне довелось попробовать по-настоящему хороший шоколад. Дядя Жора как-то привез его из Германии, когда ездил навестить своих, как он их называл, “старых боевых товарищей”. Это была небольшая плитка черного горького шоколада. Его идеально ровные кубики были зеркально-гладкими, и, подобно же зеркалу, кололись с хрустом на острые кусочки. Вкус его был, на удивление, сладок и не сладок одновременно. В нем не было ничего от пресытившей мажорной приторности, которой был испорчен мой вкус, скорее он напоминал виртуозную симфонию, где все регистры сладкого одномоментно звучали в тональности горького минора. Неискушенный, пробуя такой шоколад в первый раз, ты будто отправлялся в путешествие и никак не мог знать, куда оно тебя приведет. Сперва тебя манила нежная сладость, которую обещает кусочек любого шоколада, но потом, услышав ту самую горькую нотку страсти, ты поддавался соблазну съесть шоколад до последней крошки – пройти все дороги этого лакомого греха.