Водоворот

— Дед Иннокеша. С батьком святое писание читают. Беда с ними. Читают, читают, а потом как сцепятся, так хоть водой разливай. Иннокеша один раз Евангелию порвал, нынче другую принес.

— О чем же они спорят?

— А господь их знает. Слыхала раз, будто не разберут они, кто главнее: Христос или Моисей?

Орыся наконец поймала щуку и вспорола ей брюхо. Щука еще дышала и ворочалась в миске.

«Боже мой,— со страхом подумала Орыся.— Рыбине и то больно, она и то мучается, а как же там, на фронте? — вспомнила она неизвестного бойца, который умирал у них в хате от ран.— Боже, если ты есть на свете, защити моего Тимка».

Ульяна, растопив печь, взяла ведра и пошла по воду. Орыся обмыла рыбу, обваляла ее в муке и положила на сковороду. Вдруг ей стало плохо. Она добрела до дверей и, держась руками за косяк, жадно вдыхала свежий морозный воздух. Немножко полегчало. Но все же в голове шумело, и по всему телу разливалась слабость. Ноги, сильные и крепкие, которые так легко носили ее тело по земле, теперь дрожали и подгибались. Орыся опустилась на низенький стульчик.

В горнице было тихо. Склонясь над Евангелием, сидели два старика, искали спасения в святом писании. Слышались только важное посапывание Онькиной трубки и протодьяконовское покашливание Иннокеши. Крутой бас рокочет приглушенным громом:

— Дева пречистая, радуйся-а-а-а…

— Будь милосердная, пошли нам утешение,— козликом подтягивает Онька.

Святое писание нагоняет на Орысю тоску. Голоса стариков звучат вразнобой. Онька поднимается на цыпочки и тянет бог знает куда. Иннокеша гудит, как из дубовой бочки:

— Проклял тебя еси в зачатии,— и из груди его рвется неукротимая бычья сила.— И твой языческий род уничтожу, и кости развею пра-а-а-ахом. И не дойдешь ты, колбасник рыжий, до земли сво-о-ей…

И чем дальше Орыся прислушивалась, тем яснее становилось ей, что деды заучивают молитву не из Евангелия, а свою, ими самими сложенную.

— И станешь рыкать, яко зверь лютый, издыхаючи по ярам и болотам без воды и хлеба. И что забрал — отдашь сторицею. И не будет тебе пощады во веки веко-о-о-о-ов. О, Христе праведный! Людей из неволи кличь, Красную Армию возвеличь. Аминь!

Иннокеша снова откашлялся, продолжал приподнято, торжественно:

— Раб фашистско-германский, повторяй за мною слова молитвы: «Покарай его, великая сила, чтоб в огне его спалило. Ниспошли этому бандюге, кровопийце Гитлеру, смерть страшную: иль от пули, иль от рака, чтоб издох он, как собака!»

Онька высморкался, растерянно шлепнул губами:

— Не буду я повторять, Иннокеша. За такую молитву немцы на шею петлю накинут.

— Богохульствуешь?

— Чья власть — того и бог.

— А-а-а. Не кусай меня сзади — я вкусней спереди! Ха-ха! Раскольник! Продал господа?! Тебе все равно, что рожей, что затылком вперед ходить? Иуда! Давай сюда Евангелию! Черту пучеглазому молись! Он тебе свое клеймо на ж… железом выжжет, а ты будешь остужаться за хлевом и снег печатать. Ха-ха!

Орыся слышала, как Иннокеша захлопал кожухом и бурей вылетел во двор. В окно было видно, как он затряс седыми космами вдоль тынов, остановился у двора Павла Гречаного и, повернувшись к вихоревской хате, что-то кричал и грозил кулаком. Борода его светилась на солнце куском серебряной парчи.

«Так вот какая у них религия и какие молитвы?» — усмехнулась Орыся и, взяв ухват, посадила в печь сковороду с рыбой.

Ульяна поставила ведра в угол и сняла платок.

— Мороз ударил, аж тыны трещат. Встретила куму у колодца, говорит — немцы теплую одежу уже отбирают.

Вошел Онька, заглянул в печь, бросил косой взгляд на Орысю.

— Ужинать пора. Топчетесь тут вдвоем целый день, а толку ни на грош.

Драный кожух отпарился в тепле, воняет кислятиной, сапоги обмотаны тряпьем. После случая в лесу, когда сгорела его шапка, Онька полез на чердак и нашел там старую буденовку. Звезду спорол ножницами, изнутри подшил заячьей шкуркой, и шапка хоть куда. Как нахлобучит ее да подпояшется — будто от татарской орды отбился.

Всю осень он барышничал, менял коров, пока не доменялся до того, что привел не корову, а телку-яловку с чужим теленком. Первую ночь теленок жалобно мычал и тыкался мордочкой телке под брюхо, а она дрыгала ногами и гнала его.

«Тоскует на новом месте,— огорченно думал Онька, прислушиваясь к мычанию теленка.— Может, в ведро донышко вставить и сделать из него подойник? — спрашивал он Ульяну.— Потому что, говорят, это такая корова, что по два ведра молока дает».

Утром Ульяна потащила Оньку в хлев, турнула его к телке:

— Сам дои! Что ты купил-выменял, чтоб тебе с лица так перемениться! У нее ведь сосочки как пуговки.

— Значит, она их втянула, а бывает, что и выпустит. Это такая порода. Мне тот мужик, что продал, все как есть выложил…

— А, чтоб тебя в могилу уложило! — заплакала Ульяна и пошла в хату.

Чуть из-за Онькиной глупой головы не остались без молока, но Гаврило повел телку на ярмарку и нашел там еще большего дурня. Выменял на другую телушку, она отелилась, и теперь наконец снова появилось свое молоко.