Водоворот

Лошадей у Оньки было две: рыжая косматая кобыла с вислой губой и вороной с белыми копытцами жеребенок-однолеток. Как заржет — словно в дуду заиграет. Его Онька кормил особо и не жалел овса, потому что хотелось вырастить для парадных выездов: то ли в гости съездить, то ли на базар, на ярмарку.

Жеребчик застоялся, нагулял жирок и однажды, играючи, укусил Оньку за плечо. Онька, недолго думая, ткнул его вилами между ребер. Конек вздрогнул от боли и заплясал, натягивая ременный повод.

— Ишь какую моду взял,— ворчал Онька, выгребая вилами дымящийся навоз.

Целый день жеребчик ржал и жалобно постанывал. Ульяна не могла слышать этот стон и послала Оньку глянуть, что там такое.

— Может, в поводьях запутался, а тебе и горя мало.

Утром животное издохло. Павло и Гаврило содрали с него шкуру и отволокли на скотомогильник.

Тяжкую потерю в хозяйстве Онька встретил будто бы спокойно. «Как пришло, так и ушло»,— говорил он домашним, а ночью вскакивал и шарил под лавкой, ища сапоги.

— Куда ты? — спрашивала Ульяна.

— Жеребчик ржет. Пить, верно, хочет.

— Это уже в голове у тебя ржет от старости,— сердито откликалась Ульяна и тяжко вздыхала во тьме.

Лишь тогда Онька вспоминал, что жеребчика уже нет, и нащупывал на карнизе трубку.

Зимой Онька стал думать да гадать, каким бы это делом заняться, чтобы оно приносило хозяйству доход, и решил портняжить. Разыскал в сундучке старые ножницы, которыми стриг овец, взял аршин и поплелся на хутора.

В одном хуторе соорудил такую свитку, что хозяин гнался за ним с оглоблей до самой Трояновки.

Неудач Онька не признавал и перекочевал в другой хутор. Там взялся за кожухи. Кроил, мурлыкал себе под нос, и кожух вышел хотя и не очень ладный, однако носить можно. Осталось только деревяшечки пришить, так как пуговиц не было. Хозяин вышел во двор, а Онька украл бараний смушек и приметал к своей свитке: будет из чего хорошую шапку пошить. Распрощался с хозяином, взял аршин в руки — и к двери. Дядько глядь, а у Оньки на спине бараний смушек. Вместо того чтобы пришить его изнутри, Онька заторопился и припасовал его сверху. Шкурку хозяин оторвал и вытурил Оньку из хаты, не заплатив за работу. На том и закончилось его портняжничество. Теперь он томился в хате без дела.

Раскурив трубку угольком, он сел на стульчик у двери и долго сидел, задумавшись и шевеля губами.

В сенях затопали, заскрипели снегом. Онька выскочил туда и возвратился в перевернутой задом наперед шапке.

— Давай рыбу жареную, самогон доставай. Полицаи пришли.

— Эге ж, как раз для них жарила.

— А я тебе говорю — давай, а то могут такую пропозицию сделать, что вместо хаты хлев будет.

Ульяна грохнула сковородой.

— И не гляну. Пускай делают, что хотят.

Пришлось Орысе нести сковороду. Когда она вошла в горницу, за столом, упираясь островерхой смушковой шапкой в потолок, сидел Гошка. Синяя бекеша расстегнута, рожа сизая, глаза в красных прожилках, как у быка. Северин Джмелик в неизменной кубанке и кавалерийской куртке, с карабином за плечами, потирал замерзшие руки. Белый чуб, покрытый инеем, струился из-под шапки.

— Гости в хату — магарыч на стол. Такая служба. Эй ты, пан,— крикнул он немцу, который с интересом разглядывал вышитые рушники на стенах.— Шнапс. Тринкен? Гут?

— О-о-о! — закивал головой немец и жадно втянул ноздрями воздух, пропитанный запахом жареной рыбы.

Это был пожилой солдат — тыловик, веселый и шустрый. Он все время присвистывал, прищелкивал языком и топал сапогами в соломенных чунях. Потом поставил карабин в угол и полез за стол, не скинув шапки.

— Ну, скучаешь по Тимку? — осклабился Северин, быстрым взглядом окинув Орысю с ног до головы.

— А тебе что до этого?

— А то, что немцы таким, как он, головы сворачивают. А Тимко — дурень. Хамло. Был бы полицаем, а то пошел в армию служить. Зароют, как падаль. Молотилка-то день и ночь гудит.

Орыся побледнела, в глазах смятение.

— Это ты ему желаешь за то, что от тюрьмы тебя спас?

— Доброе забывается, а за плохое — платится.

— Что он тебе плохого сделал?

— Тебя украл. Ишь надул пузо, выше носа. Ха-ха!

В дверях показалась Ульяна. Лицо ее было надменным.

— Марш в кухню,— строго сказала она Орысе.

— Привет, маманя,— помахал кубанкой Джмелик.— Этот немчура дует самогон как сапожник. Именем немецкой империи — еще бутылочку.

Ульяна с гордо поднятой головой удалилась и закрыла за собой дверь в кухню.

— Все на меня злы, а я еще злей,— засмеялся Джмелик, наливая Гошке самогону.— Пей, Гошка, потому что ты дурень. Ты дурень и г… Я б тебе всадил пулю в затылок за милую душу.

— Гы-гы! — засмеялся Гошка и тяжело задвигал челюстью.

— Пан, ты немец? А какого черта ты к нам пришел?

Немец перестал жевать и уставился на Джмелика пьяными глазами, стараясь понять, что ему говорят. Он решил, что его спрашивают, вкусна ли рыба, и быстро закивал головой, зашлепал жирными губами, повторяя:

— Каррошо. Есть каррошо.