Водоворот

Недаром говорят: какова хата, таков тын, каков батько, таков сын. Оксен Гамалея ни дать ни взять — Иннокентий. Только и разницы, что отец — рыжий, а сын — темно-русый. Погулял и Оксен в молодости. Наденет, бывало, залатанную свитку, смушковую шапку, побитую молью, юфтевые сапоги — одежонка незавидная, а он в ней, чертов парубок, как нарисованный; мускулы так и играют, словно у молодого барса, глаза так и кипят удалью. Как завидят его односельчане, знают: идет на хутор или в чужую деревню на игры. А там обязательно что-нибудь натворит. Или гуляющих разгонит, или посиделки всполошит, или череп кому-нибудь проломит. Беснуется всю ночь, как молодой черт, выпущенный из пекла. И всюду за ним худая слава бежит. Уж хуторские парни на него засады устраивали в оврагах и на дорогах, чтобы отбить охоту ходить по чужим улицам; женатые мужики не раз ловили его на посиделках, грозились убить, но каждый раз ускользал от них Оксен. Пока они мнутся около дверей, да один скажет: «А чего ты, хлопче, к нашим девчатам повадился, кто тебя сюда звал?», да другой спросит: «А не следует ли, люди добрые, проучить его хорошенько, чтобы на всю жизнь запомнил?..» — пока они то да се, Оксен одному в ухо, другому в зубы, и в двери — поминай как звали. У мужиков гудит в голове, чешут себе затылки, друг другу выговаривают: «Надо было тебе, кум, в дверях стать, а мне бы его сразу шкворнем»,— да поздно, ищи ветра в поле.

Но как ни прыгай через огонь — все равно обожжешься. Нашла сила на силу. Пришел с далекого хутора парень, по имени Устим. Этот не расспрашивал Оксена, кто он да откуда,— звезданул по голове шкворнем. Померк белый свет в глазах Оксена, и кровь на белой сорочке калиновые ягоды развесила. Стонет от боли казак, пальцами землю рост, подняться не может. А тут прибежали мужики с вилами, смешали бы с землею, да заступилась хуторская дивчина Олена, заслонила белыми руками от смерти. Затащила к себе в хату, рану перваком промыла, завязала чистым полотном, уложила на мягкую постель. На другой день приехали Оксеновы братья, повезли его в Зиньков, в больницу. Пролежал там Оксен два месяца, залечили ему рану, и вернулся он назад в село. Глаза его уже не искрились дерзостью — они будто потускнели, стали мягче, погасла в них молодецкая отвага.

Несколько недель он никуда не ходил, даже на улице не появлялся. Но горячая кровь оживала, делала свое дело: скоро он собрал ватагу таких же, как он, сорвиголов, готовых за него в огонь и в воду, и повел в хутор. К великому удивлению, встретили их там без вражды, как будто и не было той страшной драки. Устим принес четверть самогона, и когда выпили на мировую, приказал всем хлопцам, чтобы Оксена не обижали, потому что они теперь побратимы.

В тот вечер Оксен разыскал и свою спасительницу Олену. Увидев его, она смутилась, покраснела и, опустив голову, стала быстро гонять босой ногой колесо прялки. Оксен подошел к ней, остановил рукой колесо, хотел что-то сказать, но вдруг обнял и поцеловал в щеку. Все это было на людях — Олена испугалась, закрыла лицо широким расшитым рукавом и выскочила в сени. Оксен нашел ее. Под дружный хохот хлопцев и девчат привел назад в хату, посадил возле себя и вывернул перед нею из кармана целую кучу орехов и конфет. С того вечера каждую субботу, только сумерки окутывали степную дорогу, Олена выбегала за околицу, замирая, ждала, когда появится в залитой лунным светом степи статная фигура. Приходил — покорно прижималась к нему. Любила молча.

Осенью Оксен, против воли отца, женился и забрал Олену в Трояновку. Иннокентий поклялся, что никогда не простит сыну непослушания, и не пустил молодых в хату. Сначала они ютились у братьев, потом нашли пристанище у бабки Сидорихи, одиноко жившей в своей хате над Ташанью.

Олена оказалась молодухой покорной, работящей, и, когда Оксена забрали на военную службу, старуха не пустила ее к родителям, оставила жить у себя. Первую зиму Олене было так тяжело, что она не знала, куда деваться. У соседей женщины собирались на посиделки, пряли пряжу, пекли пампушки, пели грустные, как зимний вечер, песни. Олена туда не ходила: не дай боже, напишут Оксену, что она тут без него гуляет, не бережет свою женскую честь. Как наступал вечер, садилась прясть. Порою, когда становилось уж очень тоскливо, она останавливала прялку, снимала со стены фотографию Оксена и, склонившись к каганцу, долго разглядывала ее. Сидит на коне как литой, сабля наголо, буденовка набекрень, из-под длинной шинели виднеются сапоги со шпорами; лицо строгое, без улыбки: видно, нелегко ему дается военная служба. В такие минуты охватывала Олену тревога, горькие сомнения закрадывались в душу, кто-то коварный, невидимый шептал на ухо: «Вот закончит твой Оксен службу, возьмет себе в жены стриженую курсистку, а тебя бросит. На что ты ему, неграмотная, темная?» Измученная этими мыслями, ходила Олена как побитая, ни с кем не разговаривала. Бабка Сидориха дивилась, лежа на печи: