Воды мира. Как были разгаданы тайны океанов, атмосферы, ледников и климата нашей планеты

Но прежде чем определять место наблюдений в метеорологии, следовало определить природу самой метеорологической науки. Что такое метеорология? Должна ли она заниматься прогнозированием? Наблюдениями? Теоретическим объяснением? Или, что казалось наиболее разумным, всем вышеперечисленным сразу? Но в таком случае какую иерархию нужно установить для трех этих подходов к изучению атмосферы? Вопрос, может ли прогнозирование предшествовать теоретизированию, был потенциально взрывоопасен (достаточно вспомнить историю смерти Фицроя и последовавшее за этим закрытие программы метеопрогнозов). Некоторые считали, что прогнозирование без надлежащего теоретического фундамента недопустимо, потому что публика будет получать ошибочные прогнозы, а ученые тем самым выставят напоказ слабость и незрелость своей науки. Такой точки зрения придерживался, в частности, американский метеоролог Кливленд Эббе, который в 1890 г. написал, что «до сего времени профессиональный метеоролог слишком часто был только наблюдателем, статистиком и эмпириком – а не механиком, математиком и физиком»[147]. Другие были убеждены, что теории, не подкрепленные достаточными наблюдениями, так же бесполезны, как и наблюдения, не «заквашенные» (по выражению одного из комментаторов) на теории. Между тем, насколько бы принципиальными ни представлялись различия между метеорологией, базирующейся на теории, и метеорологией, основанной на практических наблюдениях, на деле эти два подхода не порождали два непримиримых лагеря. Один и тот же человек мог отстаивать их оба – все зависело от рассматриваемой проблемы. Например, Юлиус фон Ханн, который сделал больше, чем кто-либо другой, для формирования описательной, эмпирической традиции климатологии, ратовал за применение такой очень теоретической дисциплины, как термодинамика, при изучении атмосферных явлений[148].

Если Ханн рассматривал климатологию как спутницу и помощницу метеорологии, другие утверждали, что превратить изучение атмосферы в настоящую науку можно только на основе физики. Масштабы, на которых фокусировали свое внимание эти дисциплины, разнились почти так же сильно, как и их методы. Климатологи намеревались охватить своими картами (имеющих конечной целью обеспечение наиболее эффективного производства и извлечение ресурсов в имперских владениях) весь земной шар, а метеорологи сосредоточились на разработке физических теорий, которые по своему охвату могли быть региональными, локальными и даже, как в случае с облаками, гиперлокальными.

Острые дебаты на тему различий между метеорологией, климатологией и зарождающейся физической геологией (выросшей из исследований ледникового периода) показывали, что с середины и до конца XIX в. сама концепция погодных изменений оставалась в высшей степени неопределенной. Какие изменения следовало искать, какая научная дисциплина должна была это делать и с помощью каких инструментов – все эти проблемы в конце XIX в. горячо обсуждались. Но главным среди них был вопрос, что значит быть «настоящей наукой» – в какой мере она должна полагаться на сбор данных, а в какой – на теорию. Из этого вопроса проистекали все остальные, включая даже то, что именно считать данными.

На фоне этих дебатов Уокер и пытался раскрыть тайну муссонов. Но что он мог сделать, чтобы избежать того метеорологического «музея», о котором говорил Шустер, – не погрязнуть в завалах разрозненных фактов? В конце концов, отчасти благодаря работе своих предшественников, Уокер пришел к выводу, что нужно, во-первых, с локального, регионального и даже панрегионального уровня исследований перейти на глобальный, а во-вторых, отказаться от поисков цикличности в пользу чего-то принципиально иного. Вместо того чтобы охотиться за одним-единственным редким метеорологическим «зверем» – искать скрытую связь между двумя циклами, – он решил составить карту глобального погодного ландшафта.