Воды текут, берега остаются

Окси — сирота. Воспитывалась в приюте, выучилась на медсестру, до Нартаса работала в Лопъяле, вошла в кружок Союза учителей, сама втянулась в подпольную работу.

Хотя она любит Матвея, доверяет ему, но как-то так случилось, что до того новогоднего вечера не открылась ему и лишь потом, когда они помирились, рассказала, что связана с революционно настроенными учителями окрестных деревень, получает от них подпольную литературу. Тогда Матвей никак не отреагировал на ее признание, поэтому сегодня она очень удивилась, когда, придя к ней, он сказал, радостно блестя глазами:

— Ну, Окси, вот и я заделался подпольщиком! Чего смотришь на меня так испуганно? Ну, держи! — И он протянул ей сверток.

— Что это? — настороженно спросила Окси.

— Гостинцы, — засмеялся Матвей.

Окси нахмурилась.

— Какие еще гостинцы? Что ты городишь? Говори, в чем дело.

— Посмотри сама.

Окси осторожно взяла в руки сверток, развернула.

— Ой, откуда это у тебя? Да как много! Кто тебе дал?

— Один хороший человек.

— Как его зовут?

— Васли. Мой помощник.

— Вася Мосолов? Вот не ждала! С виду тихий такой, а не побоялся листовки припрятать. Вот его учитель обрадуется, когда узнает.

— Какой учитель?

— Малыгин. Только — чур! — не проговорись никому. И Васли ничего не должен знать.

— Парнишка беспокоится, дойдут ли эти листовки до народа.

— Дойдут, — пообещала Окси.

Свое обещание она выполнила. Прошло всего несколько дней, и листовки читали мужики в Большой Нолье и Сенде, в Лопъяле и Пеньбе. Биляморский земский начальник и урядник с ног сбились, рыская по округе, отбирая, где удастся, крамольные листки, но они появлялись снова и снова.

Однажды Матвей вернулся из Лопъяла и рассказал Васли:

— Я уж домой возвращался, гляжу, у караулки народ толпится. Дай, думаю, узнаю, что там такое. Подъехал, вылез из саней, гляжу, на дверях караулки обе твои листовки приколочены. Я подошел, стал читать, будто впервые вижу. Прочел и говорю: «Это какой же антихрист эти листовки тут приколотил?» — и тяну руку, как будто хочу их сорвать.

Тут какой-то мужик как хватит меня по руке! Мало не перешиб.

«Не трожь! — кричит. — Ишь ты! Тут до тебя поп к ним руками тянулся, да тоже по рукам получил. Иди-ка отсюда!»

Слышу, в самой караулке какой-то шум, решил зайти.

Народу в караулке битком набито, за столом сидит поп Увицкий. Оказывается, это он сходку собрал.

— Зачем? — удивился Васли.

— Слушай, не перебивай. Я в Лопъяле к Басову наведывался, он мне сказал, что сейчас повсюду объявлен сбор вещей для фронта: берут холст, мех, носки, варежки теплые. Увицкий собрал в Лопъяле четыреста аршин холста и много всего другого, но показалось ему это недостаточным. Поп, он поп и есть. Вот он собрал лопъяльских мужиков в караулку, чтобы еще чего-нибудь с них содрать. Не знаю, о чем уж там он говорил мужикам до того, как я пришел, а тут, слышу, мужики попа спрашивают.

«Батюшка, говорят, война-то не на российской земле идет, а в чужих краях, в Китае каком-то. Верно?» — спрашивает один.

Другой кричит:

«На бумажке, что к двери приколочена, написано: «Солдат гонят на убой». А ты говоришь, что их посылают защищать отечество. Это как понять?» Увицкий отвечать не успевает, взопрел весь.

А тут еще встает взлохмаченный мужичонка и говорит:

«Батюшка, я тебе вчера двадцать аршин холста отдал. А в бумаге написано, что царь — первый враг солдату. У меня сын-то на войне погиб. Нельзя ли мне обратно мой холст получить, раз такое дело?»

Тут уж поп не выдержал. Вскочил, грохнул кулачищем по столу и заревел, как разъяренный бык:

«Хватит! Антихристы! Бога забыли!»

Мужики притихли. Увицкий, видно, взял себя в руки, сел и спрашивает как ни в чем не бывало:

«Ну, прихожане, кого сегодня первым записать в список жертвователей?»

Тут кто-то крикнул из толпы:

«Меня!»

Смотрю, к столу пробирается низенький мариец, сам худой-худой, в заплатанном кафтане, в телячьей шапке с вытертой до шкуры шерстью.

Подходит он к столу и говорит взволнованным голосом:

«Отдаю солдатам, защитникам веры, царя и отечества, одну овечью шкуру. Так и запиши, батюшка».

В толпе зашумели:

«Микивыр, да когда у тебя была овца?»

«Если завелась шкура, сшил бы себе шапку, ишь твоя-то блестит, как обледенелое гумно».

«Батюшка, не пиши его, он нарочно говорит. У него овцы-то отродясь не было, и сам он бедняк бедняком».

Микивыр рассердился, прикрикнул на односельчан:

«Будет вам глотки драть! Старуха, неси-ка сюда наш подарок!

К столу подошла сгорбленная женщина. Она положила на стол узел и, не промолвив ни слова, вернулась к двери.

Микивыр развязал платок, и все увидели, что в нем была хорошая овечья шкура.

«Ну что, соседи? — торжествующе спросил Микивыр. — Прикусили языки? То-то».

«Где ж ты ее взял?» — не унимались в толпе. «Купил».

«А деньги у тебя откуда?»

Увицкий опять вскочил:

«Молчать! Вы что ж, государственное дело в балаган превращаете? Смотрите, тюрьма в городе большая, всем места хватит!»

Он еще что-то кричал, но народ стал потихоньку расходиться, ушел и я.

«Ну, думаю, похоже, поп не много пожертвований сегодня соберет».