Воды текут, берега остаются

— Молчать! — визгливо закричал фельдфебель и стал продираться к парню сквозь толпу.

— Схватить его! Фельдфебель, живо! — приказал офицер. Однако сам он остался стоять поодаль, не решаясь приблизиться к гудевшей толпе.

Потап Силыч, раскинув руки, попытался было оттеснить учеников, но они уже слились с толпой.

— В прошлое воскресенье в Петербурге, — продолжал оратор, — народ с иконами в руках пошел к Зимнему дворцу, желая рассказать царю о своих нуждах. Царь встретил народ. Да-да, встретил! Только знаете как? Свинцом! Пулями! А кто подговорил этих горемык идти на поклон к царю? Не только подговорил, но и сам повел! Служитель церкви, поп Гапон! Вот кто! Будущие солдаты! Подумайте, за кого идете вы проливать свою кровь, за кого, может быть, сложите головы? Товарищи, вас обманывают!

Фельдфебелю наконец удалось протиснуться сквозь толпу. Он схватил парня за полу куртки и с силой дернул его вниз. Но парню удалось вырваться, он нырнул в толпу, и в ту же минуту над головами людей замелькали листовки.

Люди с криками стали ловить белые порхающие листки; толкая друг друга, тянули руки вверх. Поймав, одни тут же жадно читали, другие прятали их по карманам.

Васли и Яша Гужавин несколько листовок поймали на лету, несколько подобрали с земли.

А Ваня Ислентьев, которому удалось во время речи оратора протиснуться в самую середину толпы, как только исчез оратор, тоже куда-то исчез.

Офицер, увидев в руках новобранцев листовки, отобрал их у нескольких парней, изорвал в клочки. Но, поняв, что всех листовок ему все равно не отнять, выхватил револьвер и, потрясая им, закричал:

— Все в строй! Кто не встанет, пристрелю на месте!

Вскоре отряд новобранцев собрался. А учеников Малыгин повел в церковь. Потап Силыч во время всей этой суматохи как сквозь землю провалился.

Перед началом церковной службы отец Иоанн произнес перед учениками речь. Он призвал их не верить ни единому слову только что выступавшего перед новобранцами еретика.

— Его ждет ад, — вещал отец Иоанн. — Если кто-нибудь из вас припрятал его богомерзкие бумажки, пусть сейчас же положит их перед образом Николая-чудотворца. Только тогда вам простится этот тяжкий грех, толкающий вас на пагубный путь. Я же, отроки, буду молиться за вас.

Отец Иоанн ушел в алтарь.

Ребята какое-то время постояли неподвижно, потом по одному стали подходить к стене, на которой висела икона Николая-чудотворца, и кидали листовки на пол.

Васли и Яша переглянулись и тоже выложили по листку.

Вернулся отец Иоанн. Увидев на полу кучу бумаг, он повеселел.

— Ну, дети мои, теперь начнем воскресную обедню, — ласково сказал он и начал богослужение.

На обратном пути Малыгин снова и снова обдумывал происшедшее возле церкви. Кто таков этот оратор? Никогда его прежде не видел. Удалось ли ему замести следы? И не пошел ли на его розыски Потап Силыч? Недаром говорят, что он и сейчас состоит в негласных агентах. И куда подевался Ваня Ислентьев?

Малыгин видел, каким огнем горели глаза парня, когда тот слушал оратора. И исчезли они как-то одновременно. Не стряслось бы с Ваней беды!

Малыгин всей душой сочувствует городу, но не может преодолеть в себе некоторой робости. Когда случается ему разговаривать с мужиками на политические темы, он всякий раз в конце разговора просит с заискивающей улыбкой: «Вы, уважаемые, не поймите меня неправильно. Я пекусь только о вашем благе». Часто на него находят мрачные мысли, тогда он начинает сомневаться в своей деятельности, колебаться, нужна ли она, не совершает ли он какой-нибудь невольной ошибки. Наверное, поэтому товарищи, хотя и доверяют ему распространять прокламации по окрестным деревням, не торопятся принять его в свою партию.

Ребята, не успев зайти в общежитие, еще толклись во дворе, как вдруг примчался черный жеребец, запряженный в маленькие нарядные санки. В них восседал приземистый земский начальник. На облучке с вожжами в руках пристроился Потап Силыч. Он лихо осадил коня перед школьным крыльцом, на котором стояли Баудер и Малыгин спрыгнул с облучка, с угодливостью откинул коврик, прикрывавший ноги земского начальника.

Земский тяжело вылез из саней, поздоровался с Баудером и Малыгиным, кинул через плечо надзирателю:

— Потап Силыч, поставь коня под навес. Распрягать не надо. Потом зайди к нам. И вы, Гавриил Васильевич, не уходите. Поговорим все вместе.

Баудер, несколько уязвленный тоном земского начальника, покраснел и, возмущенно дернув плечами, пошел в сопровождении земского и Малыгина к себе в кабинет. Вскоре туда же прошмыгнул и надзиратель.

Яша Гужавин подошел к Васли, спросил тихонько:

— Ты сколько оставил?

— Штуки четыре. А ты?

— У меня, наверное, побольше, точно не знаю. Куда бы их спрятать?

— Тебе, Яша, нельзя их у себя оставлять. Потап может обыскать. Давай их мне, я на мельнице спрячу — никто не найдет!

Вечером Васли все вспоминал сегодняшнее утро, бесстрашного оратора, его страстные и гневные слова.