Военачальник

Данрика была магом. Очень сильным магом. Такие встречаются нечасто даже в Аштарате, славящемся своими менталистами. Она принадлежала к тому же роду, что и Даранисса, и была почти равна ей по силе — именно почти, иначе сама бы захватила трон этой паучихи и низвергла бы ее на положение рабыни.

Увы, низвергнута была она, а не Даранисса, и ее мозг, как и мозги всех приближенных к трону, подчинялся Великой матери.

Данрика была направлена с одной целью — простой и ясной — захватить мозг императора и управлять им так, как нужно хозяйке. Зачем завоевывать страны и тратить средства, терять своих воинов, когда можно это сделать, просто оккупировав мозг главного в этой стране? А потом через него издавать те указы, которые тебе нужны, творить в этой стране все, что тебе захочется, и никто не будет подозревать, что все эти казни, жертвоприношения были организованы по приказу из совсем другой страны.

Это ли не высшее наслаждение — оставаться в тени, дергая за ниточки могущественнейших властителей мира? Что толку в пустом поклонении какому-то истукану, когда кто-то, стоящий за его спиной, в любой момент может опрокинуть его на землю и попрать ногами!

Вся штука заключалась в том, что Данрика никак не могла подобраться к императору ближе чем на семь метров, а это было слишком далеко для ментального воздействия. Неизвестно почему, но наибольшая эффективность захвата получалась с расстояния не более полуметра от объекта, а лучше всего выходило, когда менталист налагал руки на свою жертву, брал ее за голову. Что оставалось магине? Только позволить толстому борову забраться на свое мраморное тело… и не только «на», но и «в».

На столике у стены, на золотом подносе со сценами совокуплений и жертвоприношений, появился свиток с печатью Великой матери, и Данрика осторожно, будто брала в руки ядовитого паука, взяла пергамент и развернула.

Там стояло одно слово: «Торопись!»

Данрика в ярости скомкала послание и выругалась площадной бранью. Ее прекрасное лицо исказилось, как у Медузы Горгоны, и она представила себе, будто отрезает груди у Дараниссы, потом сажает ту на кол… Последнее, что она увидела в своем сознании, накрытом волной безумной боли, отключившей разум, это были струйки крови, текущие по стройным ногам Великой матери, дергающейся на колу в бессильной попытке освободиться или поскорее умереть.

Очнулась она минут через сорок и выругала себя за несдержанность — любая мысль о том, чтобы причинить вред Дараниссе, сопровождалась невыносимой болью, и Данрика подозревала, что одно из таких мечтаний может закончиться ее гибелью — каждый последующий приступ боли был все более и более длительным, а пробуждение далеким.

Вот и сейчас она пролежала в обмороке не менее получаса, так что времени, чтобы подготовиться к постельным утехам с императором, оставалось все меньше.

Данрика думала иногда, зачем Даранисса оставила ей эту возможность — мечтать о том, как она убьет, растерзает свою хозяйку, и пришла к выводу: это было сделано специально, чтобы рабыня знала, что с ней происходит, мечтала об освобождении, но ничего не могла сделать, умирая от боли. Это ли не наслаждение, представлять, как рабыня мучается в судорожных болевых спазмах, не имея возможности что-то изменить? Данрика понимала ее, так как сама была точно такой же и не упустила бы возможности помучить свою рабыню, что она частенько и делала.

Закончив макияж, девушка встала, посмотрела на себя в большую полированную медную пластину, повернулась вокруг, взметнув рубаху, обнажившую крепкие ягодицы, плоский живот и торчащую вперед грудь, огладила бедра и приказала слуге, дежурившему за дверью:

— Паланкин мне! Да скорее, собаки, а то я с вас шкуры спущу!

Слуга бросился бежать — угроза хозяйки была совсем не фигуральной, неделю назад она лично содрала кожу со слуги, который, споткнувшись, облил холодным соком ее спину так, что магиня взвизгнула от неожиданности и покрылась мурашками.

Весь вечер из дворца посла слышались дикие, полные муки крики слуги, а потом из ворот вытолкнули человека, совершенно голого, с обнаженными мышцами, без скальпа и ногтей.

Данрика так искусно сняла с него кожу, что его мужские причиндалы остались на месте, только болтались ниже, чем обычно, вися на сосудах, подводящих к ним кровь.

Человек с содранной кожей несколько часов, шатаясь и падая, бродил по улицам столицы Викантии, пока сердобольный ночной разбойник не пронзил ему сердце, прекратив мучения.

Несколько дней после этого магиня была ласкова со слугами, выплеснув весь негатив на несчастного раба, и с удовольствием вспоминала, как он кричал, когда она вспарывала ему мошонку и вырывала ногти. Рабы для постельных утех отметили для себя, что после этого изуверства она была особо чувственна и легко возбудима, и это облегчало им работу — они даже удостоились похвалы своим умелым языкам.