Военная тайна

Машины ждали долго, потому что за шлагбаумом проносились одна за другой электрички, битком набитые москвичами, тоже спешившими на дачи. В окнах ярко освещенных вагонов мелькали, как на экране, веселые, оживленные лица, нарядные, пестрые платья молодых женщин, юноши в теннисных рубашках с ракетками в руках, «дачные мужья» с многочисленными кульками и пакетами и, конечно, рыболовы с заплечными мешками и удочками в брезентовых чехлах.

Проскочив тридцать с чем-то километров, машина, наконец, свернула с дороги, ведшей от станции Правда до Тишкова, влево и по узкой просеке, вырубленной в густом лесу, подъехала к Дому рыбака.

Он стоял на берегу узкого, овальной формы, залива пестовского водохранилища. Между сосен темнели строения — дом директора, большой погреб для хранения рыбы, кухня с пылающей, бросавшей красные отсветы на стоявшие рядом деревья плитой, на которой рыбаки могли приготовить себе ужин, просторный деревянный дом, в котором рядами стояли койки для отдыха и маленькие двухместные «боксы», похожие на теремки из детской сказки.

На темной воде у мостиков тихо колыхались на приколе лодки, а выше, на пологом берегу, белели деревянные скамейки, на которых сидели, покуривая, рыбаки, отдыхая перед выездом на лов.

Поблизости, у других мостков, стоял в воде вместительный садок, кишмя кишевший живцами для насадки — окуньками, плотвой, пескарями и ершами, наловленными еще накануне бригадой Дома рыбака, в обязанности которого входило, помимо прочего, снабжение рыболовов живцами.

Оставив свою машину на специальной, вырубленной в лесу, площадке, Ларцев поздоровался с директором Дома рыбака Семеном Михайловичем, энтузиастом своего дела, забронировал за собою лодку, тридцать живцов, две деревянные бадейки для их хранения и присел покурить.

Стояла темная, свежая июньская ночь, пролив мерцал, как темное зеркало, в овальной раме окружавших его лесов, и в нем плясали звезды и огоньки фонарей «летучая мышь», зажженных рыбаками, уже возившимися в своих лодках.

На мостках у садка Семен Михайлович отпускал живцов, доставая их из воды длинным сачком и громко отсчитывая при желтоватом свете керосинового фонаря, подвешенного к деревянному шесту. Доносились громкие фразы:

— Но, но, ты мне одних пескарей даешь!

— Хорошему рыбаку и пескарь послужит…

— Ершей поменьше, Семен Михайлыч!

— Ерши живучи, садовая голова!

— Нынешним летом судак очень до плотвы охоч…

— Что плотва, чуть от берега отплыл, а уж она в бадейке уснула. Нежна чересчур.

— А ты сам не будь неженкой, воду почаще меняй.

Московские рыболовы любили свои подмосковные дома. По субботам съезжались в эти дома в Пестове, Ветеневе, на Истре, на озере Сенеж и многие другие тысячи членов общества «Рыболов-спортсмен».

Это были люди различных возрастов и профессий — пожилые академики и потомственные московские пролетарии — строгальщики, слесари и токари с автозавода, «Динамо». Трехгорки, инженеры и завмаги, директора трестов и вагоновожатые московского трамвая, знаменитые актеры и хирурги, имена которых знала вся страна. Почти все они знали друг друга по рыбалке, почти все были между собою на «ты», и уж абсолютно все были твердо уверены в том, что население Советского Союза делится, помимо прочего, на две категории: счастливых любителей рыбной ловли и лиц, не имеющих к ней никакого отношения, жизнь которых поэтому лишена радостей рыбалки.

— Папа, — подошел к Ларцеву Вовка, который не мог дождаться выезда на рыбалку, — время отчаливать.

— Едем, сынку, — ответил Ларцев и пошел за живцами.

Через полчаса он и Вовка сели в лодку и выбрались из залива на водоем, тянувшийся на несколько километров. Впереди их, по бокам и сзади плыли лодки других рыболовов, некоторые с огоньками фонарей на корме.

По неписаным законам рыбалки, все плыли, соблюдая торжественную тишину и разговаривая между собой шепотом, с тем особым, нарастающим волнением, которое так знакомо каждому рыболову: что-то будет, какой предстоит улов, какая ожидает добыча?

Ларцев любил распускать кружки в глубокой, естественной бухте, образовавшейся в левой части водоема. Там всегда было тихо, потому что крутые лесистые склоны, окаймлявшие бухту с трех сторон, охраняли ее от ветров, и, кроме того, там была значительная для этого водоема глубина — шесть метров, в которой нередко появлялся ночной хищник — судак, которого в Пестове было довольно много. Преимущества Пестова, с точки зрения Ларцева, заключались также в том, что здесь было много ершей, представлявших, по выражению одного академика, тоже страстного рыболова, «незаменимый ингредиент для ухи».

— Должен заметить, уважаемый Григорий Ефремович, — говорил этот академик, уже пожилой человек с румяным, обветренным лицом и озорной искрой в совсем еще молодых, умных глазах, — что в смысле ухи ерш есть царь-рыба. Никакие стерляди и хариусы не выдержат против нашего подмосковного ерша в «уховом», так сказать, смысле. Притом заметить должно, что уха без ершей, это все равно, что комната без мебели — уюта нет!

Тут академик непременно закуривал и, сделав несколько затяжек, продолжал: