Военные рассказы

Потом Ганна, словно слепая, — хотя глаза широко были открыты и в них, как в зеркале, отражались и лес, и этот костер, и перепуганная, с расширенными зрачками, Марина, — дрожащими руками нащупала колоду и тяжело на нее опустилась. Прикусила посиневшую губу. Она, должно быть, не ощущала выступивших на лбу крупных капель липкого пота.

— Что с тобой? — забегала возле нее Марина, тоже позабыв про котел.

Ганна сперва будто не расслышала. Лишь спустя немного времени она, разомкнув искусанные губы, глубоко вздохнула, словно спросонья, виновато улыбнулась и, опустив глаза, проговорила:

— Ничего, уже прошло… пройдет… Пену, пену сними в котле…

Марина бросилась к котлу. А когда, наведя в нем порядок, через минуту повернулась в сторону Ганны, той уже не было на колоде.

Тяжело ступая, Ганна устремилась в густой березняк. Когда Марина увидела ее, Ганна разом остановилась, будто пред нею разверзлась бездна, всплеснула в отчаянии руками, потом обхватила ими живот и на какой-то момент повернулась лицом к Марине. Той показалось: Ганна смеется, стиснув в зубах гроздь спелой калины, а глаза кричали, звали на помощь. Потом Ганна опять тяжело зашагала, торопясь в молодой березняк, и через минуту ее белый платок с алой каймой исчез в густой чаще.

Забыв посолить партизанскую кашу, Марина понеслась напрямик в санитарную часть.

II

Лес стоял бескрайний, молчаливый. Но эта молчаливость— только для людского глаза. По лесу шагала весна, теплая, нежная. Мягко, беззвучно ступала она по полянам, и там, где отпечатывались ее шаги, землю пробивала молодая трава; легонько постучала по веткам деревьев, и они раскрыли набухшие почки. Терпко запахло живицей, сосны выбросили на концах веток бледные душистые шарики, которые позднее должны развернуться в упругие зеленые шпильки. Пробивая густой настил почерневшей за зиму прошлогодней хвои, появлялись первые голубые цветы, подставляя солнцу свои выпуклые бутоны.

В былые годы редко-редко проходил по этому лесу человек.

Бурями, ливнями и временем корчевались тут деревья, падали на вечно влажную, устланную золотисто-зелеными мхами землю, медленно тлели, распространяя в непроглядных чащах пьянящий запах гнилой древесины, обрастали густой шубой серебристого мха; летом прятались в густых зарослях папоротника, нежной рябинки, буйно разросшегося чертополоха и еще многих разноцветных трав, и на зиму, словно в берлогу, зарывались в пожухлые стебли и исчезали под снегом. Спустя годы древесные стволы пропадали, будто растворялись в земле.

Сосны стояли стройные, похожие одна на другую, точно близнецы, без единого сучка на стволах, как будто кто-нибудь вытянул их могучей рукой к небу. Далеко в вышине шумели они густыми кронами. Со свистом сильных широких крыльев проносились между деревьями тетерева; прилепившись на крепких ветвях деревьев, неуклюже переминались на них с ноги на ногу, настороженно поводя толстыми шеями, тщательно осматривали лес из-под желтых припухлых бровей. А на болоте кричали журавли. Едва наступал вечер — их голоса будили лесные чащи, задорно и призывно отзывалось в лесу их громкое «курлы», перекрывая многоголосый приглушенный весенний гомон.

Одним только им известными тропами, запутанными дорогами пришли сюда партизаны, оживили лесную природу людским говором, нарушили покой извечных обитателей — здешних зверей и птиц.

Среди густой непролазной чащи вырос партизанский поселок с узкими неровными улицами, получившими даже свои названия, со старательно возведенными зимними жилищами. Молодой березовый лес в первые дни весны привлек своей красотой всеобщее внимание и незаметно превратился в партизанский парк, а также в своего рода подсобное хозяйство. Все крупные березы были подсечены и щедро пролились сладким березовым соком, который с удовольствием попивали все партизаны, ибо главный врач отряда вовремя сумел всем внушить, что это — ценнейший витаминный продукт. В березняке переплетались колючие стебельки ежевики, кое-где попадалась меднокорая малина; уже не один из отрядных интендантов подумывал о том, что в предосеннюю пору неплохо будет порадовать партизан пирогами с лесной ягодой.

А сегодня здесь, в этом чудесном березняке, что всего десяток дней как покрылся нежными листочками, среди густых кустов ежевики, безвольно распластавшись и корчась от боли на молодой траве, так настойчиво пробивавшей своими иголками путь к солнцу, — рожала женщина. Она до крови кусала посиневшие губы, чтобы не кричать, а недалеко от нее, прислоненная к стволу молодой березки, стояла винтовка.

Точно ветер пронеслась по лагерю эта весть, и на сердце каждому пала тревога. Люди притихли, переговаривались вполголоса, опасаясь потревожить спокойствие роженицы, и все, будто сговорившись, тянулись ближе к березняку.