Военные рассказы

Музыка, щелканье каблуков, смех, взвизги… И совсем не слыхать криков и стонов из стоявшего по соседству здания районной полиции. Там истязают арестованных— тех, кто бежал в лес и был пойман либо схвачен за связь с партизанами. Немцы хотят знать о партизанах все. Но допрашиваемые молчат.

Каждого из них гестаповец предупреждает:

— Даю срок подумать — до утра! Завтра — капут! Майор в сопровождении гебитскомиСсара, коменданта городка и головы райуправы Коваля осматривали укрепления Пырнова. Майор сам облазил все траншеи, каждый дот.

Гебитскомиссар выражал недовольство:

— Надо было строить траншеи в три ряда. Сухопарый майор подкручивает усики, улыбается:

— Мы не собираемся вести позиционную войну с ужиками. Наша задача — наступать. Мы должны найти их в лесах и уничтожить. У нас хватит и силы, и отваги, и оружия.

Против этого никто не мог ничего возразить.

II

Пан Коваль радостно приветствовал дорогих гостей. Его посетили сам гебитскомиссар и пан майор. Изгибаясь будто резиновый и низко кланяясь, Коваль пятился в комнаты, на розово-красной лысине от радости и волнения выступила испарина.

Дородная Ковалиха, причесанная «по-берлински», суетилась у печи. Увидев гостей, она перестала кричать на прислуживавших ей девчат и, бросив рыхлой рукой лепить кресты и крестики на куличах, льстивой, многообещающей улыбкой встретила гостей. Она уже успела заучить несколько немецких слов и порадовала офицеров приветствием на их родном языке.

Располневший гебитскомиссар, пухлые щеки которого у самого носа были прорезаны глубокими складками, отчего он казался все время загадочно улыбающимся, спросил, уж не немка ли пани председательша? А сухопарый майор, с бледным, как у аскета, лицом, в это время задумчиво подкручивал свои тонкие усики а-ля Фридрих и нагло разглядывал дородную хозяйку дома.

На небывалую эту встречу прибежал и первый подручный Коваля, его заместитель Устим Титаренко, шестидесятилетний старик, в синей добротного сукна чумарке, в широких казацких шароварах и серой смушковой шапке. Своей крепкой, коренастой фигурой он напоминал актера, собравшегося сыграть роль гайдамака времен запорожцев и гетманщины.

В таком наряде Титаренко щеголял лишь по большим праздникам. Всегда хмурое лицо его, с длинными обвисшими седыми усами и носом картошкой, сегодня помолодело и смиренной покорностью напоминало лик Николы-угодника. Постоянно сердитые глаза его, повидавшие много зверств, чинимых им же самим, и ставшие зеленоватыми, как у хищного зверя, теперь кротко искрились и жмурились, как у кота. Казалось: погладь его по шерсти — сразу замурлычет.

К превеликому неудовольствию старостихи, он бесцеремонно уселся в мягкое кресло и, как паровоз, задымил своей трубкой.

Коваль, сиявший точно намасленный, приглашал гостей:

— Вы уж извините за наше убожество, дорогие господа, хе-хе-хе, живем словно медведи в берлоге. Присаживайтесь к столу, пожалуйста… Ни культуры, ни обстановки, не то что у вас в великой Германии, хе-хе-хе… Далеко еще нам до вас. Сюда, сюда, пане майор, тут помягче, поудобнее будет, хе-хе-хе.

И острый взгляд в сторону жены:

— Женушка! Ты уж нам того… что успела сготовить… Что бог послал, так сказать, хе-хе-хе.

Потом снова повернувшись к гостям:

— Окно, может, открыть или форточку? Патефончик завести? Уж такая скука у нас, такое бескультурье, хоть волком вой, хе-хе-хе-хе…

Косясь краем глаза на майора, Ковалиха подавала на стол. Растроганный гебитскомиссар, любивший угодить своему чреву, жадно осматривал блюда, торжествовал:

— О, майн фрау! Прекрасно! Много будем кушат, много тринкен. Партизан — капут. Дойче зольдат — партизан пуф-пуф. Будет порядок, новый порядок… будем много, много кушат.

Титаренко, услыхав, что партизаны скоро будут уничтожены, не выдержал. Выбив об угол кресла пепел из трубки, проговорил:

— Давно пора, конешно. А то скажу вам, господа любезные, не дадут житья партизаны ни вам, ни нам. А мы без вас — не мы…

Его, кажется, никто не слушал. Ковалиха злобно шипела в кухне на девчат, Коваль угодливо сыпал свое «хе-хе-хе», гибитскомиссар старательно истреблял ветчину, а раскрасневшийся майор задумчиво тянул из бокала шнапс, не отрывая глаз от двери, мимо которой будто ненароком то и дело проплывала хозяйка.

А Титаренко продолжал изливать душу:

— Рассобачился народ. Из повиновения вышел, конешно, не признает твердой власти. А без власти нешто возможно? Вот было у меня до революции хозяйство. Не так уж большое, конешно, но подходящее. Прирезать бы земельки, заводик небольшенький построить— жить было бы можно. В восемнадцатом все растащили, конешно. До гвоздя!

Офицеры, не обращая внимания на болтовню старика, вели непринужденную беседу. Они ведь давние друзья, не одну европейскую страну прошли вместе. Разговаривали они по-немецки, и Коваль хоть ни бельмеса не понимал, но слушал, будто пасхальное пение ангелов.

— Ты по-прежнему, друг мой, любишь поесть и выпить, — беззлобно подшучивал майор, а сам не мог оторвать глаз от двери.

Гебитскомиссар умиротворенно ворковал, разрывая зубами ветчину, в свою очередь задевая майора: