Военные рассказы

Потом выдавали по паре мерзлых черных картофелин. Это называлось завтраком. Гитлеровские ученые подсчитали: чтобы заключенный волочил ноги и не вздумал бежать из тюрьмы, ему следует дважды в сутки выдавать по две гнилых картофелины без соли…

После такого завтрака все надолго смолкали.

Однажды весенним утром, когда недалеко от тюрьмы, над черными силуэтами молчаливых тополей, с гомоном носились грачи, на пустынном тюремном дворе послышался беззаботный нежный голосок. Узники молча поспешили к зарешеченным окнам.

На вымощенном камнем дворе, там, где в ветреную, да и в тихую погоду вечно носилась пыль и воняло затхлым, играла девочка. В каких-то лохмотьях, одна ножка в башмаке, другая в валенке, она, словно синичка, скакала, играя в «классы», звонко напевала:

А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ве-етер, веселый ве-тер!..

Иногда девчурка переставала петь, недовольным голоском кого-то и в чем-то упрекала, а затем снова прыгала на одной ножке, бледная, изможденная, на ее тоненькую шейку даже страшно было смотреть. Снова и снова начинала она игривую песенку про веселый ветер.

Из ближайшего к ней тюремного окна кто-то позвал девочку. Она умолкла, перестала прыгать. Большими черными глазами, горевшими будто угольки на перепачканном личике, она взглянула на тюремную решетку. Оттуда поблескивали живые глаза, виднелись лохматые, всклокоченные бороды, истощенные желтые лица.

Девочка улыбнулась узникам:

— А вас не выпускают?

— Как ты сюда попала, девчоночка? — спросили ее в ответ.

— А я тут живу… а я тут живу… — подпрыгивала она на одной ножке.

— Как же тебя зовут, маленькая?

— Меня зовут Маёк… Меня зовут Маёк…

Узники переглянулись. Вместе с этой девочкой в тюрьму вошло нечто забытое, живое, как сама жизнь, шумящая и клокочущая где-то вдалеке от этого мрачного здания.

— Как ты сюда попала, Маёк?

— Мой папка на фронте, — с гордостью отвечала она. — Он бьет фашистов, он бьет фашистов…

Эти ее слова, будто пулеметная очередь, прошивали тюремные окна, отдавались эхом в душе каждого заключенного. То, о чем думалось долгими бессонными ночами, то, что нельзя было вымолвить вслух, прозвенело, как слова песенки, из уст ребенка.

— А мама в партизанах, мама в партизанах… — явно гордилась девочка и заглядывала сквозь ржавое тяжелое переплетение железа в одну из нижних камер. — А почему здесь на всех окнах решетки? И в моей комнатке тоже?

— Ты где живешь, Маёк?

— Вон там внизу, где уголь…

Девочка подошла совсем близко к окну и с любопытством и страхом стала рассматривать измученные, желто-восковые бородатые лица. Это заметил привратник-полицай.

— Эй, бесенок, а ну, отойди оттуда! — крикнул он девочке.

Она послушно отошла, заговорила с полицаем:

— Дядя! А почему вы их не выпускаете? Они хотят на улицу. Им ведь там холодно.

Привратник ничего не ответил. Кто-то стучал в ворота. По тому, как стучали, и по тому, как поспешно бросился к воротам полицай, узники безошибочно догадались, кто пожаловал в тюрьму.

— Маёк! Маёк! Беги! Беги в комнату. Туда, где уголь! — раздались тревожные голоса из многих камер.

— Маёк! Кровавый Охотник идет! Беги!

В один миг девочку, словно ветром перышко, сдуло со двора. И когда во двор вступил Кровавый Охотник, здесь, как всегда, было пустынно и тихо.

«Кровавый Охотник» — это прозвище ему дала вся тюрьма. Каждому, кто переступал порог страшного фашистского острога, прежде всего рассказывали про Кровавого Охотника.

Внешне он был ничем не примечателен, этот эсэсовский офицер, всегда с помятым лицом и в неглаженой зеленой форме. Худой, с синими ободками вокруг глаз, с тонкими потемневшими губами. Неизвестно откуда заключенные знали, что Кровавого Охотника уже многие годы мучила желчь печени, а также сахарная болезнь. Из-за этого он был еще более жестоким.

Кровавый Охотник ежедневно являлся в тюрьму и расстреливал обреченного. И никто из тех, кто своим худым телом согревал холодные стены тюрьмы, не знал, когда он станет добычей Кровавого Охотника.

Кровавому Охотнику не нужно было пробираться сквозь непролазные чащи. Жертва уже находилась в каменном мешке, называвшемся карцером.

Каждый вечер кто-нибудь из узников непременно должен был попасть в этот мешок. Карцер не оставался пустым ни на одну ночь, даже когда во всей тюрьме не происходило ни единого нарушения правил и сажать в карцер было не за что.

В таких случаях в первую попавшуюся камеру заходил староста тюрьмы. Это было низкорослое, крупноголовое животное, с разрезанным ухом и вывернутыми ноздрями; узники метко прозвали его Держимордой. Он подолгу осматривал строй арестантов, сверлил каждого красными злыми глазками и наконец, к кому-нибудь придравшись, силой тащил его в карцер.

Кто попадал в карцер, обратно уже никогда не возвращался. На другой день он в последний раз давал о себе знать — из угла тюремного двора доносилось приглушенное: «Прощайте, товарищи!» — и вслед за этим слышны были один или два сухих коротких выстрела.