Военные рассказы

Бабка голосила, будто на похоронах, однако грела в печи воду, раскладывала на кровати белье. Он слушал ее причитанья, и в его душе не было к ней ни жалости, ни страху, ни раскаяния. Смерть бабкина пришла. Упрямая баба все равно не смолчит. И надо же было ей докопаться! Парашютистов своими глазами видела и, где их пожитки спрятаны, тоже знает. Пускай бы потом уж звонила, когда хлопцы освоятся, заберут свое имущество. Тогда бы и деду и ей помирать не грех, а то ведь навредит… Да еще как навредит! А они надеялись, положились на него. Нет, пришла бабкина смерть…

За горькими мыслями и не заметил, как вырыл яму. Глубокую, по самую шею. Положил на угол заступ, подтянулся и вылез наверх, присел на холодную землю, зацепил рукой снегу, ладони вымыл, смочил лицо.

А может, одумается? Промолчит? Ну нет, не такая у него бабка! Уж он-то ее знает. Изучил за долгую жизнь. У него характер, а у нее — вдвое: на все село хватило бы, нет на свете упрямее бабы.

И помереть должна из-за своего невыносимого упрямства. А парашютисты будут жить. И рация будет разговаривать с Большой землей…

В хате царила тишина. Старик краем глаза заглянул в оконце. Видит: умирать приготовилась бабка.

Значит, так тому и быть — сама не верит, что промолчать сможет.

Долго курил дед, долго думал. Потом вошел в хату. Не подымая глаз, тяжело опустился у двери на скамейку и принялся сворачивать цигарку.

Словно хищная птица, загнанная в клетку, наблюдала за ним бабка, за каждым его движением. На ее продолговатом лице как-то незнакомо выделялся заострившийся нос, щеки провалились и посерели, а глаза округлились и зримо погасли.

В хате стояло гробовое молчание, будто в яме, что чернела за промерзшим окошком.

Старик тяжело, опустив голову, беспрерывно курил, время от времени сплевывая к порогу.

Наконец бабка не выдержала, шевельнула задеревеневшими губами:

— Ну, чего сидишь? Довершай…

Долго дед молчал. Бабке даже стало казаться, что она не произносила этих слов, а лишь только подумала. И она повторила:

— Кончай, говорю, коли надумал…

— Подождем чуть… Может, подойдут…

И он посмотрел на бабку отчужденно и строго.

На бабкино счастье они пришли уже перед самым рассветом.

1965

Жалоба

Поздоровалась, как заведено, и виновато присела у порога на лавку. Несколько минут молчала, глядела в пол, будто увидела что-то интересное. С мыслями собиралась.

Хозяйка терпеливо ждала, когда гостья заговорит. Она знала, с чего та начнет, о чем пойдет речь.

— Ничего не слыхать? Нету никаких вестей от вашего?

— Как в воду канул…

Тяжко вздохнула, подняла полные скорби глаза на красный угол, тихо пожаловалась:

— Вот они, теперешние детки-то. Материнское горе для них ничего не стоит. Им хоть бы что. Ты их растила, ночей не спала, работала рук не покладая, переболела душою за каждого… А им и в голову не приходит, что ты каждую минуту что рыба об лед… Будто осинка одинокая на осеннем ветру… Что у тебя сердце изболелось… Они себе пошли, и кто знает, где ходят, какие им стежки-дорожки стелятся. Никто не знает, того, не ведает… И не печалятся, каково-то их матери ждать да в окошко высматривать, какие сны она видит, какими слезами их долю оплакивает…

— У всех сейчас доля одна и та же…

— Э-э, не говорите, сердешная, не говорите! Не у всех одинаково. Кому война, а кому горилка хмельна. Есть и такие, что живут себе, горя не ведают.

— Таким не стоит завидовать — дождутся своего…

— Да, да! — охотно соглашается гостья. — Верно говорите. А ведь я тоже думала вот так прожить. Пускай, думаю, воюют, кому хочется, а я замкнусь на замок и пересижу тихонько… Дети еще махонькие, в войско их не возьмут, ведь старшенькому всего… Да сколько ж это ему? Ой, вроде бы семнадцать к покрову исполнится. А те, меньшенькие, у меня один за одним— Петрик на год с месяцем от старшенького разница, а младшенькому всего тринадцать недавно исполнилось. Перед ним, правда, еще девчурка была, полгодика не прожила, дифтерия поздней осенью задушила…

Она снова молчит, придирчиво рассматривая перед собой пол, так что и хозяйка начинает смотреть в то же место — нет ли там чего, в самом деле?

— Им бы еще кашу есть у припечка, а они вон что — бросили мать на произвол судьбы, да и подались… Пусть бы кто их взашей гнал либо мать у них ведьма была, как у иных прочих… Уж я ли их не жалела, не доглядала, души в них не чаяла, пылинке упасть на них не давала… От болезней сберегала… Есть, что ль, им нечего было? Уж разве чего вкусненького недоставало — у кого оно теперь отыщется? А картошки, огурчик соленый, капустка не выводились. Борщ, бывало, с фасолькой сварю — едят, они ведь у меня не привередливы…

Хозяйка все это уже слышала не раз, но перебивать не смела, знала — не замолчит, пока не выговорится. Одно ей теперь осталось — вспоминать, изливать в словах горе. А у хозяйки ведь и свои беды. Слушала про чужое — и сама душу отводила, будто легче становилось на сердце.