Военный переворот (книга стихов)

Пыли, ненужных вещей, медикаментов, тоски

И неуклюжих мощей, бьющихся о косяки.

Здесь, в темноте, в пустоте,

в ужасе, на сквозняке,

На предпоследней черте,

с плещущей кружкой в руке,

Вздрогну: да это ведь я - я,

не другой, не иной

Веянье небытия чую согбенной спиной.

Некому мне рассказать

бедных подробностей тьму,

Не во что их увязать, не объяснить никому,

Как я любил фонари, окна, бульвары, пруды,

Прорезь арбузной "шари",

свет отдаленной звезды,

Той, что висит на виду в мутном проеме окна,

Что в поредевшем ряду не изменилась одна:

Тот же её ледяной, узенький луч-сквознячок,

Что наблюдает за мной,

словно прицельный зрачок

Мира, в котором полно всяческих

"кроме" и "не",

Не равнодушного, но скрыто враждебного мне:

Вытеснит. Это ему, как бунтовщик королю,

Как запряженный - ярму:

"Ты победил", - говорю.

Что наш воинственный пыл?

радуга между ресниц.

Все - даже то, что любил,

нынче отсюда теснит.

Тополю, липе, ветле, дому, окну, фонарю,

Городу, небу, земле - "Ты победил", - говорю.

Что остается тому, чьи помышленья и речь

Не приведут ни к чему? Только в тебя перетечь.

Только, по сотне примет чувствуя небытие,

Тысячам тысяч вослед лечь в основанье твое,

Не оставляя следа, не умоляя вернуть

Отнятого навсегда, - это единственный путь

Муку свою превозмочь, перетекая ничком

В эту холодную ночь

с этим прицельным зрачком.

1991

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНС

Когда я брошу наконец мечтать о лучшей доле,

Тогда выяснится, что ты жила в соседнем доме,

А я измучился, в другой ища твои черты,

Хоть видел, что она не ты, но уверял, что ты.

А нам светил один фонарь, и на стене качалась

То тень от ветки, то листвы

размытая курчавость,

И мы стояли за куском вареной колбасы

В один и тот же гастроном, но в разные часы.

...О, как я старости боюсь

пустой, бездарной, скудной,

Как в одиночестве проснусь в тоске,

глухой и нудной,

Один в начале сентября, примерно к четырем,

Как только цинковый рассвет

дохнет нашатырем!

О чем я вспомню в сентябре,

в предутреннем ознобе,

Одной ногой в своей ноге,

другой ногой во гробе?

Я шел вослед своей судьбе, куда она вела.

Я ждал, пока начнется жизнь, а это жизнь была.

Да неужели. Боже мой! О варево густое,

О дурно пахнущий настой, о марево пустое!

Я оправданий не ищу годам своей тщеты,

Но был же в этом тайный смысл?

Так это будешь ты.

О, ясно помню давний миг,

когда мне стало страшно:

Несчастный маленький старик

лобзал старуху страстно,

И я подумал: вот и мы! На улицах Москвы

Мне посылались иногда знаменья таковы.

Ты приведешь меня домой,

и с первого же взгляда

Узнаю лампу, стол хромой

и книги - те, что надо.

Свеча посветит пять минут и скоро догорит,

Но с этой жизнью, может быть,

отчасти примирит.

1991

* * *

Душа страшится стереоскопии.

Ей жутко в одиночестве своем,

Когда с неумолимостью стихии

В картинке разверзается объем.

Оттуда веет холодом, распадом,

Крушением надежд, чужой судьбой,

С её тоской, с её крысиным ядом,

С её уменьем заражать собой.

И, как на фотографии объемной,

В пространстве, утешительно пустом,

Сместишься вбок, заглянешь в угол темный:

Тень за кустом, убийца под мостом.

Душе спокойней с плоскою картинкой,

Лишенной непостижной глубины,

С расчисленно петляющей тропинкой

Среди рябин, осин и бузины.

Душе спокойней с плоскостью пейзажной,

Где даль пуста, а потому чиста,

Где деревянный мост, и воздух влажный,

И силуэт цветущего куста.

1990

НОВОСИБИРСКАЯ ЭЛЕГИЯ

...И ощущенье снятого запрета

Происходило от дневного сна,

И главный корпус университета

Шумел внизу, а тут была она,

Была она, и нам служила ложем

Гостиничная жесткая кровать,

И знали мы, что вместе быть не можем,

И мне казалось стыдно ревновать.

Потом была прекрасная прохлада,

И сумеречно-синее окно,

И думал я, что, в общем, так и надо,

Раз ничего другого не дано:

Ведь если нет единственной, которой,

И всякая любовь обречена...

Дождь барабанил за квадратной шторой,

Смущаясь неприступностью окна,

На коврике валялось покрывало,

И в этом был особенный покой

Безумия, и время застывало,

Как бы на все махнувшее рукой.

И зыбкий мир гостиничного крова,

И лиственные тени на стене

Божественны, и смысла никакого,

И хорошо, тогда казалось мне.

Тогда я не искал уже опоры,

Не выжидал единственной поры

И счастлив был, как жители эпохи,

Которая летит в тартарары.

Чего уж тут, казалось бы, такого

Дождь заоконный, светло-нитяной,

И создающий видимость алькова

Диван, зажатый шкафом и стеной?

Мне кажется, во времени прошедшем

Печаль и так уже заключена.

Печально будет все, что ни прошепчем.

У радости другие времена.

1991

ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ

"В сем христианнейшем из миров

Поэты - жиды."

(Марина Цветаева)

В душном трамвае - тряска и жар,

как в танке,

В давке, после полудня, вблизи Таганки,

В гвалте таком, что сознание затмевалось,

Ехала пара, которая целовалась.

Были они горбоносы, бледны, костлявы,

Как искони бывают Мотлы и Хавы,

Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны

Семя семитское, проклятое семижды.

В разных концах трамвая шипели хором:

"Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корено!

Ишь ведь две спирохеты - смотреть противно.

Мало их давят - сосутся демонстративно!".

Что вы хотите в нашем Гиперборее?

Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи!

Сколько нас давят - а все не достигли цели.

Как ни сживали со света, а мы все целы.