Воевода

В свою очередь и у гетмана не вызвало радости состояние московского гарнизона. Первыми отказались ему подчиняться наёмники, в основном из числа ливонских немцев. Подстрекаемые Маржере и Буссовом, они потребовали немедленной их отправки на родину. Ходасевич решил было наказать для острастки пять наиболее буйных голов, но это вызвало такой взрыв возмущения, что гетману осталось лишь махнуть рукой и согласиться.

Посоветовавшись с Гонсевским, он, чтобы сохранить хорошую мину при плохой игре, распорядился, чтобы немцы охраняли русское посольство, которое король пригласил на сейм. В состав посольства вошли боярин Михайла Глебович Салтыков, князь Юрий Никитич Трубецкой и думный дьяк Василий Осипович Янов с товарищами, всего восемьдесят восемь человек. Из-за отсутствия наличных денег посольству на подмогу дали драгоценных камней и жемчугу, по оценке московских гостей, на 3871 рубль с полтиною.

Не успели ещё немцы покинуть Москву, как заволновались и жолнеры, подстрекаемые полковником Николаем Струсем, родственником Якуба Потоцкого, постоянного соперника Ходкевича.

— Ходкевич — литовский гетман! — кричал Струсь на коло. — А мы — войско коронное, и он не имеет права нами распоряжаться!

Чтобы отвлечь жолнеров, Ходкевич объявил о начале военных действий против русских. На время это утихомирило польских гусар. Действительно, на следующий день польские всадники двинулись в сторону неприятеля.

Казаки встретили поляков за стенами Белого города, однако рукопашная была недолгой — русские укрылись за остатками зданий и печей. Польской коннице негде было развернуться для атаки, а русские тем временем вели прицельный огонь. Видя, как тает его и без того немногочисленное войско, гетман повернул к западу и стал лагерем у Новодевичьего монастыря.

...Тем временем Жак де Маржере и Конрад Буссов, обременённые возами с награбленным добром, спешили в Варшаву, где должен был состояться сейм.

Король в сопровождении супруги Констанции и сына Владислава, нареченного московским царём, под бравурные звуки музыки торжественно въехали в город, где их встречали сенаторы и весь цвет польской знати. Здесь короля ждал Жолкевский со всеми своими полковниками и ротмистрами, сверкавшими великолепными одеждами и богатым воинским снаряжением. Сам гетман подъехал к королю в открытой роскошной коляске, которую везли шесть белых турецких лошадей.

Непосредственно за ним, тоже в открытой королевской карете, везли знатных пленников. Бывший царь Василий Шуйский сидел между двоих братьев. На нём был длинный белый, вышитый золотом кафтан, на голове — горлатная шапка из чёрной лисицы. Толпа, стоявшая вдоль дороги, с любопытством рассматривала его сухонькое личико, окаймлённое маленькой круглой бородой, красные подслеповатые глазки озирались с опаской.

Следом везли боярина Шеина со смолянами, а за ними пленных московских послов — Голицына и Филарета. Поезд заканчивался шествием пехоты и гетманских казаков.

Пленных ввели в сенаторский дворец, где уже расположился король со своим двором. Подошедший к трону Жолкевский произнёс высокопарную речь, сравнивая короля без ложной скромности, а также и себя с великими римскими героями. Указав на Шуйского, гетман произнёс:

   — Вот он, великий царь Московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшными и грозными короне польской и королям её, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот брат его, Дмитрий, предводительствовавший шестидесятитысячным войском, мужественным, крепким и сильным. Недавно ещё они повелевали царствами, княжествами, областями, множеством подданных, владели городами, замками, неисчислимыми сокровищами и доходами, и по воле и благословению Господа Бога, дарованному вашему величеству, мужеством и доблестью нашего войска, ныне они стоят здесь жалкими пленниками, всего лишённые, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества, и, падая на землю, молят пощады и милосердия.

При этих словах гетмана Василий Шуйский одной рукой снял шапку и пальцами другой в глубоком поклоне коснулся земли, затем поднёс их к губам. Дмитрий поклонился один раз, а Иван, вспомнив обычай холопов, отвесил три земных поклона, при этом горько плача.

Гетман вновь обратился к Сигизмунду, вальяжно расположившемуся на троне:

   — Ваше величество! Примите их не как пленных. Я умоляю за них ваше величество. Окажите им своё милосердие и милость; помните, что счастие непостоянно и никто из монархов не может быть назван счастливым, прежде чем не окончит своего земного поприща.

С ответным словом от имени короля выступил канцлер Лев Сапега:

   — На что прежние наши короли не могли надеяться, о чём не смели советовать мужественные полководцы, чего не думали рачительные сенаторы дождаться, то свершила смелость вашего величества и мужество его милости пана гетмана польскою рукой.