Воевода

   — Конечно! Подумай сам — Шуйскому теперь негоже брать в жёны ниже себя по родству. А кто такие Буйносовы? Кто про них в Европе слышал? Дошло? А прежнюю государыню, сиречь мою дочь, знают и король Польский, и римский император. Сам Бог велел Шуйскому жениться на моей дочери. И королю Сигизмунду, что благословил Марину на брак с Димитрием, никаких обид не будет. Всё исполняется, как он хотел, — полячка остаётся русской царицей. А это залог вечного мира между Речью Посполитой и Русью. И, учитывая, что Сигизмунд не крепко на троне сидит и всё глядит в сторону своей родины — Швеции, глядишь, будущий наследник станет во главе уже двух славянских государств.

Маржере, быстро переводивший остолбеневшему дьяку блестящие логические построения сендомирского воеводы, ощущал чувство всё возрастающей брезгливости. Сам не веривший ни в Бога, ни в чёрта, Жак тем не менее не мог понять такого цинизма: ещё не остыла постель новобрачных, а чадолюбивый папаша подсовывает свою дочь под одеяло новому претенденту на трон. И кому — гундосому, слюнявому старику!

До Татищева наконец дошёл смысл того, что с таким жаром вдалбливал Мнишек.

   — Так что, он сватает свою дочь за Шуйского? — переспросил он у Маржере, словно не веря своим ушам.

Жак молча кивнул, с любопытством ожидая от дьяка вспышки необузданной ярости. Но её не последовало. Хитрый дьяк понял, что может впутаться в политическую интригу, которая неизвестно чем кончится. Ведь он знал, что Шуйский озабочен реакцией польского короля на происшедшие события. И чем чёрт не шутит, вдруг он клюнет на приманку хитрого пана. Тем более что Марина очень недурна собой.

Поэтому он только произнёс односложно:

   — Не можно!

   — Почему?

   — Государь крепко держится старых порядков и не женится на католичке.

   — Старых порядков? Но позволь — ведь бабка убиенного Димитрия была урождённой Глинской, полячкой, и благополучно родила наследника, будущего великого Ивана Четвёртого.

   — Убиенный, как ты говоришь, Димитрий — вовсе не сын Грозного, а расстрига Гришка Отрепьев, которого постигла Божья кара.

   — А я и не утверждаю, что покойный государь был сыном Ивана...

   — Кем же ещё?

   — Ты же отлично знаешь, что у Ивана был старший брат, Григорий, рождённый в монастыре.

Татищев похолодел: значит, этот проклятущий поляк знает великую тайну, которую поведал умирающий Димитрий заговорщикам. Значит, её знают и Жигимонт, и папа римский? Однако, не подав виду, что испугался, дьяк обрушился на воеводу с руганью:

   — Враки всё это. Гнусные измышления дьявола, чтоб сбить с толку добрых людей! Что же он, выдавал себя за сына Ивана и Марфу называл родной матерью?

   — Так было проще заставить народ идти за собой. Ведь кто знал о Григории, кроме самого Ивана, который искал старшего брата по монастырям, чтобы убить? Разве что только ближние бояре. Да мало кто из них избежал гнева Грозного. А легенду о спасённом младенце знали все. Как говорится, ложь во спасение.

   — Ложь есть ложь! Не может святое дело ею прикрываться. Так что выбрось эти глупости из головы и жди сегодня людей из Дворцового приказа. Они всё твоё имущество опишут и заберут. Тогда и милуйся со своей дочкой.

   — Но что мы будем есть и пить?! — возмутился Мнишек.

   — Будете получать в достатке милостыню с царского стола! — усмехнулся Татищев. — Маринка, как убили её повара, уже ест блюда из царской кухни — и ничего, не жалуется!

   — А что я буду пить, если вы заберёте моё любимое венгерское вино? О мой золотистый токай! — возопил воевода. — В моих погребах — тридцать бочек.

   — Ничего, мёдом обойдёшься! А бочки твои пригодятся к царёву столу.

   — У меня от вашего мёда изжога и голова болит!

   — Привыкать надо, коль к нам непрошеный явился, — оскалился дьяк.

Татищев поспешил рассказать о разговоре Шуйскому. Тот выслушал со всё возрастающим страхом и велел немедля позвать из Посольского приказа князя Григория Волконского, который вместе с дьяком Андреем Ивановым готовился к поездке в Польшу для переговоров с королём.

Волконский, войдя в опочивальню, где Шуйский шептался с Татищевым, удалив не только ближних слуг, но даже родных братьев, пал на колени и довольно сильно стукнулся лбом об пол. Шуйский неодобрительно взглянул на тщедушные плечи князя: «Худосочен уж больно, где ему до дородности Афоньки Власьева!» Однако, привычно скрыв истинные мысли, рек благолепно:

   — Как, князюшка, когда готов отправиться с посольством?

   — Недели через две, государь. Дел много, грамоты ещё не готовы, подарки, да и с поездом...

   — Что с поездом?

   — Уж больно беден — лошади поистощали, да колымаги бы заново сафьяном обить надобно, а денег, сказывают, в казне нету.

   — Нету, — подтвердил привычно Шуйский, затем, потеребив в задумчивости бородёнку, осилил своё привычное скупердяйство: — Ин ладно, велю по твоей бедности выдать тебе триста рублёв. Как, управишься?

   — Постараюсь, батюшка царь.