Воевода

Понимали это и все присутствующие. Понимал важность своей миссии и Филарет. Но восторга не выразил. Подавляя вспыхнувшее подозрение, глухо произнёс:

   — Почто такая честь? Есть и более достойные.

   — С тобой и будут самые достойные? — снова благостно улыбаясь, ответствовал Шуйский. — Святейшие отцы, астраханский епископ Феодосий, архимандриты спасский и андрониевский, бояре Иван Воротынский да Пётр Шереметев, а также брат царицы Григорий и племянник Андрей.

Шуйский не скрывал довольства — ведь одним махом он убирал ещё одного опасного для себя человека из партии Мстиславского — Шереметева.

   — Как видишь, все самые достойные. Но тебе быть на челе! — сказал Василий. — Не будешь же ты спорить, что Романовы ближе всего к прежним государям. Твоя тётка, Анастасия, была первой женой Ивана Грозного.

Филарету ничего не оставалось, как поклониться, благодаря за честь. Чтобы окончательно усыпить его подозрения, Шуйский продолжал:

   — А быть вам обратно повелеваю к моему величанию на царство. К тому времени и духовный собор утвердит тебя патриархом.

   — Сначала надо, чтоб собор снял сан патриарха с Игнатия, — качнул высокой митрой Филарет. — А сделать это можно только с его согласия.

   — И вовсе нет! — возразил Шуйский. — У нас в руках письмо православных владык из Польши, что расстрига был тайным католиком. А Игнатий хотел это скрыть. Потому по нашему указу он заточен в Чудов монастырь, откуда в своё время бежал расстрига, чтоб начать свои дьявольские козни.

Шуйский свирепо насупился, и шапка Мономаха начала опять сползать на его вислый нос. Поправив шапку, он твёрдо произнёс, обращаясь к боярам:

   — Думаю, настал черёд и тех, кто творил злодеяния рядом с самозванцем. Всех их из Москвы — по дальним городам: Афоньку Власьева, что с поляками якшался да католичку в Москву в царицы привёз, — в Уфу, Михаилу Салтыкова, как ближнего советника самозванца, — в Ивангород, Рубца-Масальского за то же — в Корелу, а Богдана Бельского, что врал, будто он царевича спас, в Казань. Полюбовника же расстриги, «латынянина» Ваньку Хворостинина — в монастырь. Пущай в вере православной укрепляется!

Бояре согласно закивали своими длинными бородами. Однако Татищев, любящий говорить наперекор, ехидно заметил:

   — Государь наш ещё три дня назад крест целовал, будто не станет никому мстить за мимошедшее.

Шуйский насупился ещё больше и угрожающе произнёс:

   — По чёрному цвету соскучился, Михаила? Я тебе не самозванец и обид так легко не прощаю, ты же знаешь! Могу и собственноручно тебе по губам надавать, чтоб глупостей не рек!

Шумливый и наглый Татищев вдруг оробел. Да и другие бояре притихли. Ярый приверженец старины, Шуйский напомнил им об обычае, что? царил при русском дворе ещё до Ивана Грозного. Боярин, попавший в опалу, обязан был носить одежду чёрного цвета. Подвергался провинившийся и другому, более изощрённому наказанию. На заседание думы приглашался дьяк, который пальцами выщипывал бороду опального, а думные приговаривали: «Что это ты, мерзавец, бездельник, сделал? Как у тебе и сором пропал!» Ходить с голым, как задница, лицом, да ещё в чёрном кафтане, всем на смех не хотелось. Татищев, смешавшись, забормотал:

   — Ты прости, государь, меня, окаянного! Не подумавши сболтнул.

Смирение известного строптивца успокоило Шуйского, и он вновь благостно заулыбался:

   — Я ить вовсе не держу зла на холопей, что около расстриги тёрлись. Но ведь народ не поймёт, — в голосе Шуйского послышался кликушеский пафос, — если мы их при нашем дворе оставим! Надо бы и всех стольников перебрать. Тех, кто в службе самозванцу усердствовал, — отнять поместья и вотчины!

Подьячий Разрядного приказа старательно заносил на свиток каждое слово нового государя, беспрестанно обмакивая гусиное перо в висевшую на груди чернильницу. Бояре, соревнуясь друг с другом, припоминали и выкликали всё новые и новые имена тех, кто, по их мнению, был в особой милости у Димитрия. Число опальных перевалило за сотню, пока наконец Шуйский не остановил думных:

   — Буде, буде! Так я совсем без двора останусь. Многие ведь служили по неразумению. Проклятый еретик умел глаза застить. Ещё по сю пору некоторые верят, что он был истинный царевич. Сатанинское отродье!

   — На площадях сказывают, будто его тело земля не принимает! — боязливо перекрестившись, произнёс Мстиславский. — Нищие видели, как он "ночью по пояс из земли высовывается и скалится, а из глазниц — зелёное пламя пышет.

   — То колдовские чары действуют, — внушительно произнёс Филарет. — Церкви доподлинно известно, что расстрига, как из Чудова монастыря сбег, душу дьяволу запродал.

Глаза Шуйского наполнились ужасом. Он безумно боялся колдунов. Заёрзав на троне, робко спросил у митрополита:

   — Что же делать, чтоб от него избавиться?

   — Колдуны огня боятся. Труп надо сжечь.

   — Сжечь? — По лицу Шуйского пробежала хитрая усмешка. — В Коломенском его крепостица стоит, что «Адом» прозывают. Пусть он в «Аду» и сгорит. Для верности труп смолой облить. А пеплом из пушки выстрелить в сторону Польши. Пусть знают, как к нам колдунов засылать!