Воевода

Маржере не удержался от любопытства и глянул в слюдяное оконце. Хотя Шуйский ещё не был коронован, ему спешили оказать царские почести. Извлекали его из колымаги два знатнейших вельможи — Фёдор Мстиславский и Василий Голицын и повели по ковровой дорожке к высокому крыльцу, держа под локотки так высоко, что руки беспомощно болтались в воздухе. Это создавало известное неудобство будущему государю, да и шапка Мономаха, которую он поспешил напялить, была ему явно велика и сползла на нос. Но что не перетерпишь ради престола!

У Красного крыльца, низко склонясь в поясном поклоне, так что виднелись одни обритые затылки, встречал нового царя весь цвет старой московской знати. Пропустив Шуйского, они, бесцеремонно толкая друг друга, устремились вслед.

Маржере скомандовал: «На караул!» — и его гвардейцы замерли, эффектно опершись на алебарды, подаренные им Димитрием, — с серебряными рукоятями и двуглавыми орлами на шишаках. Сам полковник встретил Шуйского у входа в зал, поклонившись так, что страусовое перо его шляпы задело за носки сапог. Шуйский одобрительно кивнул ему и бросил, уже устремляясь к трону:

   — Ужотко поговорим.

Полковник занял своё место у створчатых дверей, продолжая в правой руке держать шляпу, а левую положив на рукоять шпаги. Он с интересом наблюдал, как рассаживаются на лавках бояре, строго соблюдая свои места. Шуйский тем временем взгромоздился на трон, поправил наконец шапку и не без удовольствия поелозил по сиденью задом. Давно, ох как давно мечтал «принц крови» восседать на этом троне. Наконец-то мечта, в которой он едва ли признавался даже самому себе, сбылась.

Шуйский поглядел на лица своих советников и товарищей по заговору, однако следов радости и торжества по случаю одержанной победы не углядел. Напротив, многие из бояр казались смущёнными и подавленными.

Шуйскому это не понравилось, но, как всегда, он ничем не выдал своих чувств. Сделав благостное выражение лица, начал расточать милостивые улыбки направо, где сидело высшее духовенство, и налево, где расположились члены думы.

Не получив ответных улыбок, Шуйский вдруг вспомнил, на чьём кресле он сидит, и произнёс писклявым голосом:

   — Надо государя Бориса и его семью похоронить, как подобает по чину. В Архангельском соборе, где находится прах владык московских — Рюриковичей, ему, конечно, не место. А вот Троице-Сергиев монастырь — и почётно, и по чину!

   — Тело царевича же Угличского, — продолжал он, — надо перенести тоже. С подобающими почестями — к могиле отца его, Ивана Грозного.

Шуйский истово перекрестился. Остальные последовали его примеру.

«Не великий князь, а великий похоронщик», — подумал с иронией Маржере.

Взгляд Василия устремился вправо, гуда, где расположилось духовенство. В кресле патриарха сидел митрополит Ростовский Филарет. В день, когда на Лобном месте выкрикивали имя будущего царя, бояре назвали и будущего патриарха, взамен Игнатия Грека, сподвижника Димитрия.

Шуйский, умудрённый в дворцовых интригах, хорошо понял это решение своих сподвижников. Филарет, он же Фёдор, старший в Романовской династии, пользовался любовью москвичей и обладал огромным влиянием среди знати. Такой человек с помощью Церкви смог бы, по мнению бояр, противостоять действиям нового царя, если тот начнёт своевольничать.

Хитроумный лис сделал вид, что несказанно рад такому решению, а сам в то же время искал и нашёл ловкий ход, как убрать хотя бы временно будущего патриарха из столицы.

   — Тебе, Филарет, поручаем мы это благородное дело. Пусть раз и навсегда замолкнут злые языки, деи, царевич чудом спасся. Я лично видел убиенного младенца и твёрдо говорю вам, что его зарезали по приказу Бориса! Крест целую на том.

Шуйский торжественно поцеловал свой нательный, усыпанный драгоценными каменьями крест, снятый с тела предшественника, когда оно ещё не остыло. По округлым щекам государя потекли неподдельные слёзы.

Бояре смотрели на это лицедейство с плохо скрытыми ухмылками. Трижды на их памяти клялся Шуйский в связи с делом удельного князя Угличского, и все три раза — по-разному. Первый раз, когда ещё царь Фёдор поручил ему возглавить следственную комиссию. Тогда Шуйский всенародно заявил, что царевич истинно мёртв и что он порезался сам, играя в тычку острым ножичком. Второй раз, когда войско самозванца шло к Москве, Шуйский так же всенародно, на Лобном месте поклялся, что царевич был спасён, а он видел труп какого-то поповича. Теперь он поклялся в третий раз.

Пристально вглядывался в круглое лицо Шуйского и Жак де Маржере, он даже слегка подался вперёд, нарушая этикет. В одном случае из трёх Шуйский непременно сказал правду. Ведь действительно, царевич либо был мёртв, либо остался жив. Если же он был мёртв, то могло быть лишь две возможности — либо он зарезался сам, либо его зарезали. Так как угадать, когда этот великий лжец всё же умудрился не соврать? Было ясно только одно — каждый раз Шуйский клялся, нисколько не заботясь о правде, а лишь о выгоде. Сейчас ему было нужно, чтобы царевича убили. Ведь Церковь не может канонизировать самоубийцу.