Воевода

Уже в июле 1606 года Москва превратилась в военный лагерь. После очередного волнения на посадах, кончившегося взрывом главного порохового погреба, Шуйский приказал поднять все мосты, ведущие в Кремль, и выкатить на крепостные стены пушки.

Государь становился всё более подозрительным. Разослав по городам всех вельмож, которые, по его мнению, мутили москвичей, Шуйский вспомнил о злополучном Симеоне Бекбулатовиче. При самозванце Симеон был пострижен в монахи и жил в Кирилло-Белозерском монастыре под именем Стефана. Теперь по приказу Шуйского слепого, дряхлого старца Стефана отправили ещё дальше — на Соловки.

Недоверие государя почувствовал и Маржере. Он и его гвардейцы больше не допускались в царские покои, им поручалось лишь сопровождать царя во время торжественных выездов. Что ж, причина для охлаждения к иноземным воинам у Шуйского была основательная. Когда царское посольство отправлялось в Польшу, он разрешил отпустить на родину мелкопоместных шляхтичей. Мало что зная, они не могли своей болтовнёй принести ущерб царскому двору в глазах короля. Разрешено было покинуть Москву и прочим иноземцам — купцам, ремесленникам. Причём купцы, приехавшие на свадьбу Димитрия с Мариной, чтобы поживиться, уезжали и без денег, и без товара. Тут уж постарались приставы Шуйского. Часть гвардейцев во главе с капитаном Кнаустоном заявила о своём желании покинуть двор, так и не дождавшись обещанного вознаграждения от государя. Василий Иванович вынужден был их отпустить, а затем поползли слухи, будто кое-кого из ландскнехтов видели в Путивле в войске повстанцев.

Донесения воевод с юга России становились всё более тревожными: один город за другим объявляли о непризнании царём Шуйского: Моравск, Новгород-Северский, Стародуб, Дивны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец.

Провалилась затея Гермогена с поездкой Нагих в Елец, бывший центром мятежа при первом самозванце. Поехал один Григорий Нагой с грамотой сестры, инокини Марфы. Однако покаяние его было принято ельчанами с насмешкой — они не верили ни рассказу Нагого о том, что они были обмануты кознями дьявола, не верили и в святые мощи убиенного Димитрия Ивановича, якобы творящие чудеса. Нагой был с позором изгнан из города.

Рать восставших всё росла, Шуйскому стали известны имена предводителей. Это были боярский сын Истома Пашков, служивший прежде стрелецким сотником в Белёве, неподалёку от Тулы, и бывший боевой холоп князя Андрея Телятевского Иван Болотников[75].

Шуйский лихорадочно собирал войско. Каждый день из уездов прибывали новые отряды ополченцев, которые направлялись в стан главного воеводы Ивана Воротынского. Государь и в час опасности остался верен себе — вновь прибывающим воинам сообщалось, что им придётся вступить в сражение с татарскими войсками, идущими из Крыма. Только при подходе к Ельцу они узнали правду, что драться придётся с такими же православными, как и они сами.

Рать самозванца вновь неотвратимо двигалась к Москве, с той лишь существенной разницей, что самозванца на этот раз в ней не было. Снова по городам летели грамоты государя и патриарха с увещеванием, но оказывали они, скорее, обратное действие.

Стрельцы то и дело хватали пришлых людей, возвещавших на папертях и площадях о скором приходе в Москву доброго царя Димитрия Ивановича. Их нещадно били кнутом и топили в Москве-реке. Одного даже всенародно посадили на кол. Но истязуемые упрямо кричали, что царь жив, и пророчили палачам скорую смерть.

Неистощимый на выдумки Шуйский сделал для москвичей новое представление. На Лобном месте люди увидели старую измождённую женщину и молодого человека, одетого в дворянское платье будто с чужого плеча. Пока они испуганно таращились на гомонящую толпу, дьяк возвестил, что это из Галича привезены по указу царя мать и младший брат Гришки Отрепьева.

Мать и брат наперебой стали говорить, что они очень давно не видели своего злополучного родственника, но сызмальства Гришка отличался буйным нравом и злыми выходками, пока окончательно не убег из дома.

   — А как царём стал, его вы видели?

   — Нет, не видели. Не приглашал он нас, — поджала обидчиво губы мать.

   — Так как вы можете говорить, будто царь это и есть ваш сын?

   — Так нам сказывали! — ответила мать, вопросительно обернувшись к дьяку.

Под хохот толпы родственников Отрепьева увели с площади.

Неожиданно Маржере, который бесцельно слонялся по Москве, был позван к государю. У дворца он встретил Дмитрия Пожарского, который что-то досадливо объяснял юнцам в неуклюжих ферязях.

   — Новобранцы? — насмешливо спросил Маржере, учтиво раскланявшись с князем.

   — Новая затея государя, — не меняя досадливого тона, ответил тот. — Всегда при дворе было тридцать стольников, не более. А он решил набрать двести.

   — Несмотря на свою скаредность? — удивился Жак.

Дмитрий глянул на него:

   — Видать, не от хорошей жизни. Стольник не только за столом прислуживает, это — телохранитель государев. Видать, твои гвардейцы в опалу попали.

   — Платил бы больше, не попали бы! А то уж разбегаться начали. Я бы и сам... — Жак поперхнулся, не договаривая о потаённом.

   — Уехал бы? — понял Дмитрий.