Воевода

«В это же время поднялся на православную христианскую веру нечестивый литовский кораль и воздвиг великую ярость и злобу. Пришёл он в пределы Московского государства под град Смоленск и многие города и сёла разорил, церкви и монастыри разрушил. Живущие же во граде Смоленске благочестивые люди решились лучше в мученических страданиях умереть, нежели в лютеранство уклониться, и многие от голода погибли и насильственную смерть приняли. И захвачен был город нечестивым королём. И кто не исполнится слёз и жалости о таком падении? Много святых церквей и монастырей было разорено, без числа православных скончалось от меча, не покорившись и не пойдя на присоединение к беззаконным, многие пали духом и были захвачены в плен!»

Плач о падении и конечном разорении государства.

«Я не сомневаюсь, что Вашему Святейшеству известны побуждения, вынуждающие меня начать войну против русских. Тем не менее, для полной ясности, я считаю необходимым в немногих словах напомнить их здесь. Мотивы мои таковы. Я намерен содействовать распространению истинной христианской веры. Я стремлюсь ко благу моего государства, защищая его исконные земли и охраняя пограничные города, на которые, по-видимому, намерен посягнуть враг, тайно кующий свои ковы. Уже Василий Шуйский занёс вероломно свою руку на наследственные области польских королей. Наконец, я выступаю против тирании тех обманщиков, которые, в ослеплении своим честолюбием, выдавали себя за потомков князей московских. Подобно разбойникам, вооружённой рукой опустошали они всю страну, покрывали землю могилами бесчисленных жертв своих. Всё это сопровождалось всяческими насилиями над моими верноподданными, к тяжкому ущербу для моих наследственных прав на те же владения князей русских».

Из письма папе Павлу V польского короля Сигизмунда III.

Жак де Маржере величаво вышагивал по галерее Лувра, где были расположены различные лавки с предметами роскоши для придворного. Было трудно узнать старого вояку в этом расфранчённом кавалере.

Маржере вошёл в книжную лавку известного издателя Матье Гийемо, встретившего гостя низким поклоном и предложившего кресло. Жак уселся, вытянув длинные ноги в шёлковых чулках телесного цвета и с бантами под коленками, опершись на шпагу как на трость. Шпага, впрочем, была старая, та самая, что сопровождала воина в его многочисленных походах и не раз была обагрена кровью врагов.

   — Монсеньор, наверное, хочет знать, как расходится его книга? — спросил Матье.

Маржере рассмеялся:

   — Вы хорошо знаете, какое честолюбие снедает авторов.

   — Да, да! Должен заметить, успех огромный. Её купили многие придворные кавалеры и дамы и даже известные учёные, что тем более поразительно, поскольку они считают стоящими лишь произведения, написанные на латинском языке.

Нельзя сказать, чтобы слова издателя не доставили суровому Жаку удовольствие. Его смуглые, чуть желтоватые впалые щёки даже слегка порозовели.

   — Знаете, кто о вас спрашивал? — продолжал Матье. — Ваш блистательный тёзка, сам Жак Август де Ту, президент парижского парламента!

   — О-о! — Маржере даже привстал с кресла. — Де Ту, ближайший сотрудник нашего обожаемого Генриха и друг Монтеня? Где я могу его видеть?