Воевода Шеин

Встретились митрополит Филарет и воевода Шеин после многих лет разлуки майской порой на подходе к Могилёву, когда пленники с севера и с юга сходились в селении Лебедянке в одну колонну. Шеину было горько видеть, как митрополита и ещё около сотни россиян вели под охраной. «Неужели, — думал он, — мы куда-то удерём? И как это у короля Сигизмунда не встала кость в горле, когда он отдавал повеление гнать пленных под ружьём?» Правда, Льва Сапегу Михаил многажды поминал добрым словом. Мария и Катя ехали в возке, и Катя могла там полежать во время пути. Ей было тяжело. Испуг от похищения ещё мучил её. Близкие опасались, что у неё может быть выкидыш. Потом она рассказала, что страх у неё появился после освобождения. В те же часы, когда её похитили из флигеля, она была в полусознательном и отрешённом от мира состоянии.

Поляки провели русских пленных через Смоленск, чтобы прибавить им в сердца горечи. Город, похоже, возвращался к жизни медленно. Поляки не хотели селиться в нём, русские боялись. В городе было малолюдно, виднелось много разрушенных зданий. Мономахова храмина по-прежнему лежала холмом щебня на Соборной горе. Михаил вспомнил, как королевич Владислав пытался заставить его учить поляков, как защищать крепость. Ещё Михаил вспомнил павшего героем Сильвестра и подумал, что ясновидец прозревал тогда будущее Смоленска, иначе зачем бы ему было взрывать себя вместе с Шиловой башней.

Проходя Вязьму, Михаил Шеин убедился, что Русь укрепляла свои западные рубежи. Вяземскому воеводе князю Ивану Хованскому было дано повеление от царя Михаила: «В Вязьме город и острог доделать и укрепить совсем накрепко... Усидеть надёжно и бесстрашно... и по острогу поставить и устроить пушкарей к наряду».

Когда Михаил Шеин шагал рядом с Филаретом через Вязьму, митрополит в сердцах посетовал на князей Шуйских:

   — Вот ведь как хмельным упущением Митьки Шуйского Русь от Смоленска на сто сорок вёрст отпрянула. На дыбу Митьку следовало вздёрнуть, и того мало!

Наконец-то россияне добрались до вотчины князя Василия Голицына, и в сельце Петелино, близ деревянного храма Николы Зимнего, его прах был предан земле. Все сделали, как было завещано. После панихиды пленники продолжили свой нелепый, как всем казалось, поход к речке Поляновке и деревне Деулино. Для этого им надо было преодолеть лишних сто или более вёрст.

   — И кто придумал такой обмен пленных? — возмущался Филарет. — Я от Старых Вязём за полдня бы пешком до Москвы прошагал. А мне теперь, выходит, за Москву ещё два дня шагать надо.

Выходило, однако, что условия договоров надо было выполнять, какими бы нелепыми они ни были. Но в глубине души у Филарета жила обида на сына: мог бы своим державным словом избавить пленных россиян от позора идти по родной земле под охраной польских воинов. В одном был соблюдён договор обмена — в сроке.

Переночевав в селе Васильевское, россияне с рассветом покинули его и близко к полудню были на речке Поляновке у Деулина. Стояла благодатная погода. На небе ни облачка, синь беспредельная, вокруг до самого берега реки раскинулась луговина, поросшая белыми ромашками. В Деулине на храме звонили вперепляс колокола. За речкой пленники увидели огромный табор и в центре его — царский шатёр. Там, за рекой, началось движение. Сотни людей придвинулись к берегу. Из деревни вывели польских пленников. Русская сторона готова была начать обмен пленных. Но поляки не торопились. Они раскинули холсты на траве, сели за трапезу, пили хмельное, пока не пришли в веселье.

Россияне роптали: поняли, что поляки умышленно отравляли им радость встречи с близкими.

Но вот наконец-то наступило время обмена. Первым к мосткам с польской сторона привели митрополита Филарета. С русской стороны повели полковника и трёх шляхтичей: такова была цена русскому митрополиту. Пришла пора обмена воеводы Шеина и его семьи. Меняли по правилу один к двум. За четверых россиян отдали восемь поляков. Так и пошло: за одного — двух. Но это уже мало кого интересовало. Главным стала встреча россиян с родными и близкими.

Однако всем, кто приехал на Поляновку из Москвы, было интересно посмотреть, как встретятся отец и сын Романовы. Они не виделись почти девять лет. Оба шли в объятиях друг друга, со слезами на глазах. Филарет не замечал на сыне царского облачения, он глядел только ему в лицо, и сердце умудрённого жизнью воителя сжималось от жалости. Филарет понял с первого мгновения, что в сыне нет ничего державного: ни в безвольном подбородке, скрытом редкой бородкой, ни в грустных глазах. Может быть, ожесточившись за многие годы суровой жизни, Филарет подумал, что было бы лучше, если бы сын был священнослужителем. Но, положив на себя крест за мрачные мысли о сыне, он всё-таки с улыбкой вновь обнимал и многажды целовал его, гладил и хлопал по спине. Всё-таки в объятиях Филарета был царь Руси. «Да будет держава при тебе великой, в том я даю обет перед Всевышним», — мысленно произнёс Филарет.