Войку, сын Тудора

«Может быть, — думал врач, — все идет, как надо? Ведь бились евреи и после расселения своего по миру во многих странах, где обретали хоть на время новую родину. Сражались с врагами и пили на победных пирах, и оставались евреями. Они дрались в войсках хазар против византийских легионов. Вместе с русичами защищали старый Киев от монголов, и среди последних ворот города, взятых батыевой ордой, были отстаиваемые ими Жидовские врата. Давид стал воином, и лекарем, как отец, ему уже, видно, не быть. Но хочет ли этого сам бог, чьи поступки не могли порой уразуметь и мудрейшие патриархи библейской старины? Как бы то ни было, надо радоваться: парень выполнил свой долг перед князем этой страны, так хорошо принявшим в своей столице их семью.»

Старый Исаак сдержанно вздохнул. И почти неслышно отозвался тихим вздохом погруженный в собственные думы турецкий пленник.

19

В шатре литовского витязя горело несколько ярких факелов. Виркас Жеймис лежал на ложе из дорогих сукон и шкур, в последний раз обводя боевых товарищей еще ясным взором. Здесь были Михай Фанци с лотарингским рыцарем и пан Гангур, пыркэлаб Орхея с новым побратимом Бырзулом, и Станчул, отец Мырзы, и пан Маноил, и Петрикэ, сын Иоакима, сводный государев брат. И пришли проститься с храбрым литвином липканский хан Акбулат, и дальний родич его Федор Кан-Темир, и Костя Орэш, и Оана, сын Жули, и Албу-капитан, и Персивале ди Домокульта, флорентинец, и славный Мику Край, и друг его Оцел. И немало еще бояр, капитанов, рыцарей, куртян, скутельников и сотников. Большинство еще пьяные, но все — смирные, поникшие головами в час прощания. Каждому, кто входил, слуга в белом литовском платье по обычаю вручал полную чашу, и гость в молчании осушал ее в честь хозяина и его временного жилища, из которого тот переселяется в мир иной.

В самом конце боя, когда бесстрашному литвину подвели уже коня, собравший последние силы насмерть раненный турок выстрелил ему в спину из арбалета. Исаак-лекарь вынул стрелу, но рана оказалась смертельной.

Жеймис обвел последним взглядом круг боевых товарищей, из которых не всех даже знал. Его глаза остановились на Войку. Под пшеничными усами литовского рыцаря обозначилась слабая улыбка.

— Мне жаль покидать вас, вельможные паны, и вас, храбрые рыцари, — произнес знаменитый воин, приподнимаясь на локтях. — Жаль уходить из войска такого воеводы, как государь Штефан. Но знаю, что лягут мои кости в землю, за которую стоял вместе с вами. А значит — в мою и вашу землю, такую же родную для меня, как берега Неманиса.

Голова Виркаса качнулась назад. Один из двоих оруженосцев бережно поддержал ее. Умирающий витязь не все еще сказал.

— Я долго шел, — продолжал пан Виркас, — за рыцарской звездой, как идете за нею сегодня вы, как завтра пойдут молодые. Не думаю, чтобы все в моей жизни было хорошо: я знал лишь коня да меч, а дороги мира запутаны и неверны, кто ищет на них истину — находит часто ложь. И поэтому, — горящие глаза литвина опять остановились на Чербуле, — и потому, наверно, не всюду отцовский меч в руках сына служил правому делу, не всегда следовал сын обету рыцаря. Видят боги, злая воля здесь ни при чем, я честно шел за рыцарской звездой всю жизнь. Но судьба не всегда обманывала неразумного солдата; и я ухожу, твердо зная, что дело, за которое дрался в последний раз, было правым, воистину рыцарским делом. Спасибо вам, друзья боевые мои, что вы стояли со мною за него.

И светлокудрый Жеймис откинулся на ложе смерти, отдавая на родном языке последние приказания оруженосцам, державшим у его изголовья любимую серебряную чашу и длинный меч.

— Он сказал — не бог, а боги, — шепнул Войку подошедшему пану Велимиру. — Что это значит, ваша милость?

— Сейчас увидишь, — тихо ответил заново перебинтованный поляк.

К рыцарю, действительно, подошел с причастием высокий ксендз. Но умирающий мягким движением отвел протянутую руку патера. Виркас Жеймис неожиданно сильным голосом запел старинную литовскую песню, посвященную родным богам, и оба оруженосца поддержали господина. Потом рыцарь впал а беспамятство. Только движения сжимавшихся и разжимавшихся рук показывали, что он еще жив, хотя, возможно, уже видит Перкунаса и других небожителей родного севера.

Вошел князь Штефан — трезвый, суровый. Постоял у постели воина, преклонил колено, осенил бледное чело православным крестом. И пошел из шатра. У самого полога господарь встретил знакомый ясный взгляд. Едва приметно дружелюбно усмехнувшись, воевода вышел в морозную тьму с обычной малой своей свитой, дав Чербулу знак следовать за собой. За ним, крестясь, начали выходить остальные.

Войку понял, что прощен. Но невеселые думы продолжали тесниться в голове молодого витязя, напоминая, как трудно было тем могучим людям, до которых, казалось, ему так далеко, делать то великое дело, за которое взялся он.