Воин из Киригуа

Кстати, пророчество простодушного Ах-Миса не сбылось. Батаб никогда не обращался к Хун-Ахау за советом. А самому Хуну не раз приходилось поразмыслить — как вовремя уплатить батабу подать, сделать нужный подарок жрецу и, не обрекая семью на голод, выплачивать ежегодные подати Копану?

Неспокойные мысли и постоянные заботы избороздили лоб Хун-Ахау ранними морщинами. Впрочем, он не всегда только думал, не всегда молчал…

Вот окончился день. Умолкли голоса женщин и ребятишек. Черным покрывалом укутала землю ночь. Тихо в Чаламте, Только ветерок чуть слышно шелестит в густой листве, точно шепотом поверяет какую-то тайну.

Слышится шепот и в одной из хижин. Это Хун-Ахау беседует с пришедшими к нему друзьями, рассказывает им о своем прошлом. О тех незабываемых днях, воспоминания о которых никогда его не покидают. Внимательно слушают собравшиеся трагическую историю людей, отважных и свободолюбив вых, решившихся на неслыханное. Слушают тихо, затаив дыхание. Лишь изредка приглушенный вздох или возглас удивления раздастся в хижине.

Перед мысленным взором собравшихся встают картины, одна удивительнее другой. Им кажется, что они видят ночной Тикаль, великий Тикаль, око мира. Перед ними встают пустынные улицы и темнеющие на фоне предрассветного неба вершины пирамид, увенчанные величественными храмами. Видят они и толпу рабов, поспешно покидающих город. Слышат гулкие шаги приближающейся стражи… Восставшие уже покинули город… Вздох облегчения вырывается из груди Чуэна, самого младшего из пяти сыновей На-Цина. Все пятеро стали друзьями Хун-Ахау. Особенно старший, Маник.

Хозяин хижины продолжает свой рассказ. Нелегко говорить о поражении рабов, о своих ошибках…

— Быть может, такова была воля богов? — слышится чей-то дрожащий голос.

— Счастлив тот, к кому милостивы боги, — шепчет другой.

— Может, плохо просили жрецов, и они не передали той просьбы богам… — размышляет третий.

Хун-Ахау молчит. Как поведать людям свои трудные думы, сомнения? Дорогой ценой досталось ему прозрение. Он уже давно не верит больше жрецам. И разве не был он сам свидетелем, как покинули боги его родных, его друзей, не помогли им в страшный час испытаний…

Тихо в хижине. Но вот за перегородкой всхлипнул и застонал во сне маленький Шбаламке. Тревога за сына обожгла сердце Хун-Ахау. Он заговорил:

— Боги далеко, и они, видно, заняты более важными делами, чтобы услышать нас, маленьких людей. Но нас много, и у нас сильные мускулы, крепкие руки. Мы не боимся любой работы, лишь бы не голодали наши дети, и мы должны сами позаботиться о их судьбе. Почему мы вечно должны дрожать и ждать милости сильных? Мы кормим ненасытный Копан, оставляя голодными свои семьи. Правители, жрецы, купцы живут во дворцах и молятся в храмах, выстроенных рабами, одежда их соткана руками наших матерей и жен. Без нас они вымрут, как трутни без пчел. Так кто же кого должен бояться?

Как семена ишима, брошенные трудолюбивой рукой в плодородную почву, дарят земледельца тучными всходами, так и слова, когда-то сказанные мудрым Вукуб-Тихашем, пышным цветом расцвели в душе Хун-Ахау!

Долго не смолкают голоса в хижине. Близится рассвет; скоро выходить в поле. Молча, неслышными шагами расходятся люди. Они задумались над тем, о чем в Чаламте до Хун-Ахау не решались и помышлять.

Народная молва бежит быстро, особенно если она несет с собой надежду на лучшее. И вот уже не только в Чаламте, но и в окрестных селениях заговорили о смелом «воине из Киригуа», как стали называть Хун-Ахау.

Почему из Киригуа? Хун-Ахау только раз, и то недолго, был в этом городе. Не было там у него ни друзей, ни знакомых. Но в давние времена в Киригуа бушевало восстание, во главе которого стоял какой-то простой воин. Оно было подавлено, а предводитель замучен жестокими пытками. В смерть его, однако, люди не поверили. «Он жив, он вернется, — говорили в народе, — он принесет нам свободу и счастье». От отца к сыну, от деда к внуку переходило предание о добром, смелом воине, об освободителе, который обязательно придет.

Кто первый рассказал о нем в Копане? Вероятно, какой-нибудь несчастливец, за неуплату подати попавший в рабство. И к концу третьего года жизни Хун-Ахау в Чаламте его имя стало известно среди рабов великого города. Правда, вспоминали его больше по ночам, когда стража уставала слишком внимательно прислушиваться к тому, что делают и о чем говорят рабы.

Вот и сейчас. Спит Копан. На мягких широких постелях отдыхают самые знатные и самые богатые его жители. Долго тянется для них ночь. Но как же она коротка для рабов! Не успели они, избитые и голодные, забыться, распластавшись на грязном и холодном полу, как у дверей сарая, куда их сгоняют на ночь, уже вырастает фигура надсмотрщика. И снова на работу. Снова полный мучений и непосильного труда день.