Воин-монах на престоле

Император Востока Констанций II обладал переменчивым нравом стареющей женщины. За это свойство своей непредсказуемой натуры август-арианин был прозван «Еврипом» («Эврипом») насмешниками, сравнивавшими севаста с «тростником – игралищем ветров» (или, используя библейское сравнение – с «тростью, колеблемой ветром»). В зависимости от того, превалировали ли в его размышлениях опасности посюсторонней, нынешней, или же потусторонней, будущей жизни, он постоянно колебался в своих решениях, как тростник на ветру, между гневом и раскаянием. Неожиданно в Макелл пришел от императора приказ вернуть Галлу свободу и доставить его к августейшему двору. Это произошло, вероятнее всего, в 347 году, в момент, когда август Констанций пребывал не в Константинополе (будем для удобства в дальнейшем обозначать Второй Рим, возведенный Константином I Великим на месте древнего Византия, этим топонимом, хотя он устоялся далеко не сразу), а либо в Антиохии, либо в одной из пограничных областей Месопотамии. Поначалу с молодым помилованным царевичем обходились с определенным недоверием. Галл оставался под неусыпным наблюдением. Его убеждали в добром отношении к нему Констанция, старались сгладить причиненные ему обиды хорошим обращением, но не предоставляли ему ни малейшей свободы передвижения. Впрочем, по прошествии некоторого времени, контроль над Галлом стал менее строгим.

Юлиану же (который, согласно Евнапию, так хорошо запоминал наизусть все христианские книги, что приставленные к нему преподаватели даже злились на ограниченность своего образования, ибо не знали, чему бы еще можно было его научить) сыграло на руку сложившееся у надзирателей мнение, что он слишком усердно предается своим литературным интересам, чтобы представлять собой опасность. Георгий Каппадокийский всегда мог подтвердить (и, несомненно, будучи об этом спрошен, с готовностью подтверждал, где и кому надо), что его подопечный проводит все свое время, в библиотеках, роясь, как мышь, в книжной пыли. Поэтому контрольные инстанции (или «надзорные органы», как кому больше нравится) по прошествии определенного «испытательного срока» сочли за благо позволить этому безобидному, витающему в облаках философской премудрости «книжному червю» уйти с головой в его любимые ученые занятия. Было ли Юлиану дано письменное разрешение выйти из-под «домашнего ареста» в Макелле, точно не известно. Впоследствии его пытались обвинить в самовольном отъезде из Макелла, но Юлиан каким-то образом сумел оправдаться (о чем еще пойдет речь далее).

Так для молодого царевича начался совершенно новый период и образ жизни. В очередной раз в его судьбе произошла неожиданная перемена, что было столь характерным для его биографии. После ставшего уже привычным, ощущения постоянного удушья, владевшего Юлианом в тревожном, затхлом полумраке его принудительного, беспросветного уединения, наконец, пришло к нему освобождение, а одновременно с ним – возможность беспрепятственно высказывать свое мнение и свободно выбирать себе знакомых, друзей и товарищей. Молодой затворник познал счастье существования без принуждения и надзора. «<…> он испросил у своего двоюродного брата (благоверного августа Констанция II – В. А.) разрешение посещать занятия по риторике и философии. Констанций, по воле бога, дозволил ему делать это, поскольку решил, что будет лучше, если Юлиан станет проводить все время с книгами и ничем другим не заниматься, нежели будет вспоминать об участи своей семьи и помышлять об императорской власти». (Евнапий).

С этого мгновения Юлиан из «подконвойного» стал «расконвоированным», «бесконвойным», избалованным вниманием, молодым царевичем, вольным свободно утолять свою жажду познания и посещать самые знаменитые «храмы знаний» позднеантичной Ойкумены (по-гречески) или Экумены (по-латыни).

Глава седьмая Эллинизм – пробужденье эллинского духа

Чтобы составить себе правильную, объективную картину жизни Юлиана, понять все грани его крайне сложной и во многом противоречивой личности, необходимо помнить, что в пору его взросления и возмужания эллинизм, эллинский дух снова начал становиться мощной духовной силой, оказывавшей на умы и сердца все большую часть влияния, стремительно утрачиваемого Римом.