Война

В лесу все грохочет, из редких деревьев в нашу сторону летят трассера, скопище трассеров, весь воздух напичкан трассерами, их миллиарды, и спрятаться от них невозможно. Я ползу, уткнувшись лицом в снег, лихорадочно ищу ямку поглубже, прячусь за могилы. Твердый металл ударяет по плитам, выбивает цементную крошку над головой, шлепает по деревьям, проносится в десяти сантиметрах над затылком. Все орут, кого–то ранит, кого- то убивает. Огромный КПВТ грохочет у меня над ухом; он такой большой, что застилает весь мир, кроме него ничего не существует, никакой любви, правды, истины, справедливости, подвига. Остается только одно желание — спрятаться от этого огромного пулемета, это сейчас самое главное — спрятаться. Я, как червяк, корчусь на открытой земле, уже ничего не соображаю и только тыкаюсь слепым от ужаса лицом в бугорки и ямки.

Лес совсем рядом, так близко, что мы слышим крики «чехов»: «Чего вы залегли, русские собаки! Идите сюда, мы вам покажем контактный бой! Вы же так много орете про него в своих газетах!» Они подпустили нас на пятьдесят метров и начали бить с трех сторон в упор, расстреливая ворочающиеся на снегу тела.

Я очухиваюсь. Это все прошло, это наваждение. Сейчас передо мной обычное русское кладбище. Здесь все как всегда на Руси — тихо, спокойно, привычно. Немного тоскливо. Вороний грай разлетается над крестами, где–то бьет колокол. Здесь не убивают, не стреляют.

Над головой раздается залп. Я дергаюсь, инстинктивно приседаю. В теле моментально — ужас, жар и одна–единственная мысль: это не наваждение, черт возьми, я правда ТАМ! Я не знаю, как такое может быть, но я там! Стреляют!

Оборачиваюсь, готовый рвануться за ближайший холмик… Фу ты, черт! Сразу слабею, в ногах дрожь — пронесло. Рота почетного караула перезаряжает автоматы, салютует погибшим вторым залпом.

Я опять вздрагиваю. Понимаю, что это не опасно, но ничего с собой поделать не могу. Это у нас уже в крови, рефлекс на резкие звуки, как выделение слюны у собаки Павлова. Рядом вздрагивает стоящий впритык ко мне десантник, я чувствую, как дергается его плечо. Он поворачивается, его глаза мечутся в панике. Десантник встречается со мной взглядом, мы виновато, как поджавшие хвост собаки, улыбаемся, понимая друг друга.

К обелиску подходят матери. Кладут цветы. Я подхожу вместе с ними, кладу на ледяной мрамор две гвоздики. Матери плачут. Я тоже что–то. Немного того. Прохудился. Холодный ветер бьет в лицо, слезы замерзают на щеке, стягивают кожу.

Влага застилает глаза, все расплывается передо мной, я плохо вижу. Вместо фамилий десантников совсем другие имена, вместо их портретов — другие лица. Бадалов Игорь, погиб восьмого марта под Шаро — Аргуном. Яковлев Олег, погиб пятнадцатого января в Грозном. Воложанинов Андрей, погиб десятого, Ханкала. Мухтаров, январь, Сунжа. Вазелин, Пашка, Андрюха–замполит, Очкастый взводный.

Так уж сложилось у нашего поколения, что многие прошли через войну. Афган, Карабах, Абхазия, Приднестровье, Чечня, Югославия. Почти у каждого из нас есть своя сопка.

Фамилии расплываются, вместо них появляются другие. Я читаю имена, смотрю на них, вспоминаю.

Здравствуй, шестая рота. Здравствуй, первый гвардейский полк. Здравствуй, четыреста двадцать девятый имени Кубанского казачества, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого. Здравствуй, Игорь. Здравствуй, Андрюха.

Здорово, мужики.

Мокрый

Как только солнце показалось из–за красного гребня, сразу стало жарко. Не просто жарко, а — печка.

Укрыться от солнца было негде. Игорь потянулся за арафаткой, накинул ее на голову. Натруженные вчерашним переходом ноги гудели, снова дал знать о себе шрам на пятке — след давнишнего подрыва.

Нет, все–таки обычные берцы в пустыне не годятся: запросто можно испортить ноги. Уже два дня, как группа идет по камням; красивый киношный песочек кончился в первые же сутки, и сквозь тонкую подошву Игорь давно уже чувствовал каждый камень намятыми ступнями.

«Надо было брать горки[38], — подумал он. — Черт, кто бы мог представить, что в Сахаре бывают скалы…»

Сухой воздух был раскален до предела. Вчера шел дождь — редчайшее явление в пустыне, говорят, бывает раз в десять лет, — но на землю не упало ни одной капли. Вода испарялась еще в воздухе, не достигая камней. Солнце сжигало все.

Игорь глянул на белый ослепительный диск. Сразу захотелось пить.

Пустыня ненавидела их — не людей вообще, а именно их, десятерых русских спецназовцев, четвертый день бредущих по ее пескам. Она хотела их убить. Но они уже научились выживать здесь, спасибо Палкевичу.

Игорь подошел к верблюду, толкнул его в бедро.

— Подъем. Давай–давай, вставай, горбатый! Как там по–вашему. Акбар! Вставай, животное!

Верблюд глянул на него, оскалил желтые кривые зубы и заревел. Игорь отдернул ногу. Запросто может тяпнуть, скотина, а клыки у него будь здоров — неосторожному погонщику насквозь колено прокусывают. А вчера два верблюда подрались, и один другого тяпнул в пах, да так, что чуть не откусил богатство. Пришлось штопать парашютными стропами, благо иглу сапожную с собой взяли.