Война

Молча сидели на земле, жевали. О чем тут говорить? Ими владело то властное чувство, которое живет в каждом солдате. Только вчера они были в горах, только вчера грузили на броню своих убитых товарищей, своих братишек, а сегодня сидят на земле, и вокруг почти нет войны. Вчера они были там и снова будут там завтра.

Со стороны могло показаться, что им на все плевать, но это не так. Они ничего не забывали и ничего не прощали. Каждая потеря, каждая смерть погружалась глубоко в душу. Когда–нибудь это все обязательно всплывет. Тогда будут и истерики, и безумие, и пьянство. Но не сейчас. Да, они потеряли своих товарищей, но что проку от разговоров об этом? Если бы их можно было вернуть — да, ради этого они полземли проползли бы на карачках; но погибшим уже не поможешь: они умерли, и точка. И в этом не было никакого предательства. Они по–прежнему были вместе — живые и мертвые; они по–прежнему были одним взводом. Мертвых еще не отделила от живых черта, которую подведет мир, мертвые еще не стали окончательными потерями, потому что они все — все — были рядом со смертью. То, что умерли те, совсем не значит, что выживут эти. Пока они здесь, они — одно целое, и может быть, завтра снова соединятся. И пока еще у них одна судьба — война.

Именно поэтому все вокруг воспринималось так остро: и запахи степи, и мягкий воздух, и этот теплый летний вечер, в котором почти не было войны. И жизнь. Они снова жили, и этой жизни у них было только до завтрашнего дня, а там — как Бог даст. И они торопились жить, потому что завтра каждый из них запросто мог умереть.

— Что бы ты сделал, если бы сейчас был мир? — спросил Игорь.

— Мир. Странное слово, правда? Я уже почти не помню, как это — мир. Ведь это же, наверное, когда совсем не стреляют… Напьюсь, как собака. Неделю не просохну…

— Ох, и покуролесим мы с тобой, Сашка. Держись, Воронеж.

— Мы обязательно поедем ко мне, и я познакомлю тебя со своей мамой. Нам обязательно надо быть вместе, слышишь? Мы никогда не должны расставаться после всего этого.

— Мы и так будем вместе. У нас все будет хорошо, Сашка.

— У нас и так все хорошо. Ведь мы живы, Игорь.

— Да. Ведь только это по–настоящему ценно. Правда?

— Правда. Если бы все поняли это, тогда и войны бы не было.

— Да. Жаль только, что так не бывает.

Помолчали.

— Эх, знал бы ты, как меня дома ждут.

— И меня. Меня тоже ждут.

Они тогда еще не знали, что это неправда. Не знали, что возвращаться с войны гораздо труднее, чем на нее уходить. Не знали, что они не нужны тому миру, который ничего не хотел знать о войне, о том, что всего в двух часах лета от Москвы люди убивают людей.

И никто их не ждал, кроме родных. Никто не рукоплескал им там за то, что они делали здесь. Никто не преклонял колена, когда они возвращались, разорванные в клочья, и привозили в цинках своих сгоревших товарищей.

Только потом Игорь понял, что война — и этот ее день — самое счастливое время в его жизни.

Война подарила ему брата. Война же его и отняла.

В тот день группа спецназовцев отправилась в поиск. Командиром группы шел Михаил Грушев; душа компании, весельчак и балагур, двадцативосьмилетний капитан был отличным командиром. Бойцы любили его, знали: если Груша рядом, все будет в порядке.

Работали в лесах. Задачей спецназа было обнаружение схронов и стоянок бандформирований. Прошла информация, что где–то здесь боевики намереваются устроить очередную пакость.

Первые сутки прошли без происшествий. Никем не замеченная, группа прочесала два десятка километров. Вечером стали устраиваться на ночевку. Разбились на тройки, организовали круговую оборону: Грушев с радистом в центре, пять троек — по периметру. Игорь с Сашкой, конечно же, соседи.

Всю ночь лежали, вслушиваясь в темноту. Никаких палаток, костров или спальников — прямо на земле, в полном обмундировании. Дремали по очереди — один спит, двое наблюдают.

Ночь тоже прошла спокойно. Утром, чуть только рассвело, стали готовиться к выходу. Игорю уже начинало казаться, что за этот рейд вообще ничего не случится. Не найдут они никаких схронов и никаких боевиков — слишком уж спокойно вокруг.

И тут на полянку, где расположилась группа из пятнадцати спецназовцев, лавиной выкатилась полсотня вооруженных до зубов боевиков.

— За нами трасса была, они уже конкретно на засаду шли, готовились какую–то колонну разбить, — вспоминает Мокров. — А тут — мы. Они вышли на нас, наткнулись прямо на Сашкину тройку. И — понеслось. Дальше все происходило очень быстро. Секундная пауза — обе стороны оторопели, никто не ожидал оказаться с противником нос к носу, сразу, без подготовки. А потом — шквал огня. Стреляли из всего, что было. Боевики вылезали из кустов группами по несколько человек и сразу открывали огонь. Затем обтекали нас с двух сторон и снова уходили в лес. И пока шли — стреляли. Огонь велся отовсюду. Невозможно было оторваться от земли — трассера неслись в нескольких сантиметрах над головой. Гранаты рвались одна за другой, «мухи», подствольники — работало все. Поначалу показалось даже, что сразу всех убило…