Война

— Это мне уже знакомо, — сказал врач и быстро обследовал его. — Легкие в порядке. Младший фельдфебель может взять вас с собой. Побольше лежите на солнце. Это не так опасно, как кажется. — Теперь у нас уже много подобных случаев, — обратился он к Ламму, — особенно в вашей роте.

— Могут они одни идти в тыл? — спросил Ламм.

— Да, будьте спокойны.

Ламм проводил нас до выхода и сердечно пожал мне руку:

— Отдохнешь в лагере немного, а там посмотрим. Ранцы я вам вышлю этой ночью с вещевой повозкой.

Солнце только что взошло. Идти было приятно.

Я хотел взять Бранда под руку, но он сказал:

— Сам справлюсь.

Так, тихонько, брели мы вдоль окопов, потом — через зеленый луг вышли на дорогу.

Скоро мы устали и присели у обочины. Я был не прочь чего-нибудь поесть. Но мой ранец остался на передовой.

Мы пошли дальше. У ручья стояла заброшенная мельница, утопая в цветущей сирени. Зеленые водоросли шевелились в воде, словцо змеи. Потом мы вошли в лес и побрели вдоль подъездного узкоколейного пути; на насыпи между зелеными листочками проглядывали красные ягоды земляники. Мы опустились на траву, усталые, но счастливые. Потом снова шли и снова садились, и только к обеду пришли в лесной лагерь — прямо как дети с прогулки.

Позиционная война 1917/1918

I

Я имел полное право дать себе волю расслабиться. Но вскоре сам не мог этого сделать. Я читал «Симплиция Симплициссимуса».

Каждое утро мы с Брандом, захватив одеяла, ходили на южный склон, где мягкая трава и молодые сосны. Там мы раздевались. Я заворачивался в одеяло и ложился на солнце. И потел так, что пот капал у меня с кончика носа. Затем я одевался — но не полностью — и забирался в тень. И через некоторое время обычно начинал чувствовать себя очень бодро.

В другое время дня мы лежали среди земляники. Ягод было так много, что мы собирали их вокруг себя, не вставая.

Накануне возвращения роты с передовой мы пошли набрать земляники для Ламма, Хартенштейна и Функе.

Через неделю я совершенно оправился и даже заскучал от бездействия. Старший лейтенант санитарной службы, которому я об этом сказал, покачал головой:

— Наберитесь терпения!

Но я уже больше не считал, что я болен.

II

Бранд вместе с ротой снова ушел на передовую. Но тут неожиданно поднялась температура у Вейкерта, Яуэра и многих других, и их отправили в тыл. То же самое стало отмечаться и в других ротах: вдруг — температура сорок градусов.

А потом наш полк сняли с фронта, и он длительным маршем был отправлен далеко в тыл, в нетронутые войной деревни, где жители по вечерам пели и играли на гитаре. Марш меня утомил. Бранд, Яуэр и еще некоторые были настолько изнурены, что последний отрезок марша их пришлось взять на пулеметную повозку.

В тылу я снова принял службу в роте.

Мы занимались строевой подготовкой на лугу, когда пришел посыльный из батальона.

— Младший фельдфебель Ренн откомандировывается в ударный батальон. Сегодня в три часа во второй половине дня вам надлежит быть в походной готовности перед батальонной канцелярией.

— Служба в ударном батальоне, — сказал Ламм, — будет для тебя легче, чем в окопах.

Мне это ни о чем не говорило. Во всяком случае я очень смутно представлял себе, что такое ударный батальон.

Перед канцелярией батальона я встретил молодого лейтенанта, нескольких унтер-офицеров и ефрейторов.

— Младший фельдфебель Ренн, третья рота, явился!

Лейтенант щелкнул каблуками и отрекомендовался:

— Линднер.

Я сделал каменное лицо, но какой-то мускул все же, видимо, дрогнул. Лейтенант слегка покраснел:

— Меня произвели только вчера.

— Должен ли я выяснить, все ли прибыли, господин лейтенант? — в смущении спросил я. Линднеру, похоже, не было еще и двадцати лет.

Мы с ним зашагали по зеленой долине.

— Что это, собственно, такое — ударный батальон, господин лейтенант?

— Я и сам толком не знаю. Знаю только, что нас будут обучать на командиров дозоров и ударных команд.

«Как же можно обучить такому?» — подумал я.

Нашим инструктором оказался молодой офицер с Железным крестом первой степени. У него был берлинский выговор, вне службы он держался жеманно и надменно, но на ученье это с него слетало, и он становился по-мальчишески непосредственным и старательным.

Солнце пекло. Мы должны были таскать пулеметы, бросать ручные гранаты, продвигаться по окопам и бесшумно ползать. Сначала я очень уставал, все время потел, и раза два — правда, лишь на мгновение — у меня все поплыло перед глазами. А потом с каждым днем становилось легче. Служба продолжалась с утра до вечера с перерывом на обед всего на два-три часа. Времени, чтобы думать, не оставалось, и я чувствовал себя прекрасно.

Линднер постоянно был со мной и вне службы.

— Никак не привыкну к тому, что я — офицер, — сказал он мне. — В моей семье ужасно горды этим, у нас еще никто не залетал так высоко. Но я тут ни при чем — в мирное время мне бы такого никогда не достичь.

III