Война

Я тотчас же отослал своих людей, чтобы они еще до рассвета ушли из опасной зоны, и оставил при себе только Функе.

Меня сменил энергичный младший фельдфебель. Я сказал ему, что нужно соблюдать большую осторожность, чтобы не вызвать на себя артиллерийский огонь.

— А-а, пустяки! — воскликнул он. — Мы не боимся!

Когда мы собрались уходить, уже стало светать. Мы пошли по крутому склону и спустились в окоп, который вел через лес к большой поляне. Она вся зеленела. Было так странно, что она не белая, известковая, а зеленая.

Сильно таяло. Мы подошли к руинам селения. Хотелось пить, и мы зашли во двор какого-то разрушенного хутора. Стены дома были окрашены в розовый цвет, у колодца цвела сирень. Первый луч солнца вспыхнул на горизонте. Прозрачная вода поблескивала в ковше. Мне показалось, что я вижу такое впервые в жизни.

Мы пошли дальше. Функе рассказывал о своих детях. Я, не вникая в смысл, слушал только его голос. Я чувствовал себя странно легко.

Спустя некоторое время мы встретили нашу роту; солдаты сидели на обочине дороги. Как мало их было! И все грязные, небритые, но веселые.

На дороге валялись убитые лошади и разбитые повозки. Немного в стороне что-то строили.

За высоткой стояла наша кухня. Мы получили пищу, растянулись на земле и ели, греясь на солнышке.

Ламм сообщил, что это только вчерашний обед, а вечером мы получим еще один.

Все даже крякнули от удовольствия.

Потом, пройдя маршем большой лес, мы вышли спустя несколько часов к биваку.

Между соснами росла мягкая трава и дикие розы. Мы разбили палатки и проспали до послеполудня. А там был уже готов второй обед. Невдалеке послышалась полковая музыка, и мы направились туда. Но как только зашло солнце, мы снова улеглись в палатках и проспали до утра. Утро было ясное. Мы принесли воду, умылись и побрились. Ламм спозаранок ускакал на лошади и вернулся с цветущей веткой вишни; он протянул ее мне.

— На что мне она? — спросил я.

— Я-то ведь видел все дерево, с которого ее сломил, — рассмеялся он.

Я был смущен; его радость была мне как-то не по душе. Вейкерт тоже снова был бодр. Я взял свое одеяло и отошел подальше в сторону на склон, разделся и лег на солнце. Мне никого не хотелось видеть.

XV

На следующий день мы снова отправились на передовую. Я пришел на свою батарею, и меня поразило страшное опустошение, царившее там. То, что мы называли лугом, превратилось в решето из воронок с жалкими клочьями травы. Стоял резкий запах гари от снарядов. Первый день прошел спокойно.

Но теперь я заметил, насколько мы измучены. Вчера Вейкерт выглядел таким свежим, а сегодня опять посерел и осунулся. Вечером сразу у двоих поднялась температура, и их пришлось тут же отправить в тыл.

Ночью я обходил свои позиции. Мои люди стали невнимательны. Казалось, за эти три дня отдыха они снова почувствовали, что существует еще и другая жизнь и что можно не только стоять на посту в воронке.

Среди ночи меня стал мучить голод. Но есть было нечего, и я все ходил кругом, не зная, чем бы заняться. Взошла луна. Позади в низине висел туман. Белая гора призрачным пятном вырисовывалась во мраке. Вблизи же все предметы были необычайно отчетливо видны. Я пошел к могиле Израеля, на которой теперь стоял деревянный крест. Утренний холод дрожью пробегал по телу.

Когда принесли пищу, я не мог есть. Еле-еле, с отвращением проглотил одну ложку. А теперь нужно было еще два часа нести караул!

Я закурил сигарету. Но курить тоже не мог… «Верно, — подумал я, — у меня просто расстройство желудка». Мы получили шнапс. Я налил себе немножко в кружку и выпил. К горлу стала подкатываться тошнота, и я бросился к выходу, боясь, что меня вырвет.

— Зяблик сегодня не прилетел, — сказал Хартенштейн, — только черный дрозд.

Наконец я улегся спать. Но сон был неспокоен: я слышал все происходящее вокруг, и это мучительно переплеталось с разными сновидениями.

Во второй половине дня сверху крикнули:

— Французы наступают на Белой горе!

Я бросился к выходу. И увидел, как по французскому склону карабкались вверх фигурки и исчезали в углублениях. Там уже нельзя было отличить окопы от воронок… На нашем склоне облака разрывов вырастали, словно кусты из-под земли. В воздух взвились красные ракеты. Забрехала наша артиллерия, и издали донеслись глухие разрывы снарядов. Наш заградительный огонь был необычайно мощным. На вершинах горы показывались на миг фигуры людей и снова исчезали… И нельзя было определить — наши это или французы.

Справа появились колонны пехоты; они беглым шагом поднимались в гору. На фоне светлого неба четко вырисовывались их темные фигуры. Идущий отдельно от строя человек, по-видимому, отдавал распоряжения. Он казался крупнее и внушительнее остальных. Колонны рассыпались и залегли. Я видел только оставшегося стоять офицера. Неожиданно на правой вершине появился человек и слева другой — оба, похоже, с винтовками наперевес. И оба двигались в нашу сторону.

— Ты видел? — спросил Хартенштейн.

— Да, это был ближний бой. Я представлял его себе, правда, иначе. Этот вроде был не очень тяжелый.