Война. 1941—1945

Нужно пройти или проехать по длинной дороге от Москвы до Минска и дальше до Вильнюса, чтобы понять тоску солдатского сердца. Мертва земля между Уваровом и Гжатском: ни человека, ни скотины, ни птицы — здесь был передний край. Потом начинается «зона пустыни»: сожженные и взорванные немцами Гжатск, Вязьма, Смоленск. Снова поля боя и могилы, мины, проволока. Потом скелет Орши, развалины Борисова и разоренный, изуродованный Минск. И дальше все то же: пепелища Ракува, Молодечно, Заславля, Красного, Сморгони. Но есть нечто страшнее и развалин, и обугленных камней, и самой пустыни: путь немцев — это путь страшных злодеяний. Когда наши вошли в Борисов, они увидели гору обугленных трупов. Это было в лагере СД. Там немцы держали полторы тысячи жителей — мужчин и женщин, стариков и детей. 28 июня, накануне отступления, немцы сожгли обреченных. Часть они погнали к Березине на баржу, и баржу, облив бензином, подожгли: преступники развлекались накануне своей гибели. Чудом спасся инвалид с деревяшкой вместо ноги, Василий Везелов: он выкарабкался из-под трупов. Он рассказал проходящим бойцам о трагедии Борисова. И, слушая, бойцы говорили: «Скорей бы в Германию…» В Борисове бойцы шли мимо Разуваевки, где немцы в течение трех дней расстреляли десять тысяч евреев — женщин с детьми и старух. Дойдя до Минска, бойцы увидели лагерь для советских людей в Комаровке; там немцы убили четыре тысячи человек. Минчанин, танкист Белькевич, узнал в Минске, что немцы накануне убили его сестру — семнадцатилетнюю Таню. Нужно ли говорить о том, что чувствует Белькевич? Вот деревня Брусы. Была деревня, теперь пепел. Бойцы обступили старика Алексея Петровича Малько. Он рассказывает: «Вчера… Сожгли, проклятые… Двух дочек сожгли — Лену и Глашу». У Ильи Шкленникова немцы, убегая, сожгли мать и четырехлетнюю дочь. И снова угрюмо спрашивают бойцы, далеко ли до Германии. Возле Минска есть страшное место — Большой Тростянец. Там немцы убили свыше ста тысяч евреев. Их привозили в душегубках. Желая скрыть следы преступлений, немцы в Большом Тростянце жгли трупы, вырывали закопанных и жгли. Убегая, они убили последнюю партию, сожгли и, спеша, не дожгли. Я видел полуобугленные тела — голову девочки, женское тело и сотни, сотни трупов. Я много видел в жизни, но не скрою — я не мог шелохнуться от горя и гнева. Сказать, о чем думали бойцы в Тростянце? Была здесь справедливость: на Могилевское шоссе прорывались окруженные немцы. Рассвирепев, наши бойцы дрались с особенной яростью. Немцы не ушли от расплаты: снаряды, мины, авиабомбы, пули настигли палачей. Был жаркий день, и нельзя было дышать от трупного смрада: сотни немцев еще валялись вдоль дороги. На их лицах был оскал ужаса. А бойцы думали об одном: скорее в Германию! Быстро передвигаются танки и мотопехота, но всех быстрей идет Справедливость: это она привела нашу армию к Неману и за Неман — к окрестностям границы.

Истребление немецких дивизий, попавших в минский «котел», длилось около недели. Немцы не сразу присмирели. Вначале они мечтали пробраться к своим. У них были танки, «фердинанды», артиллерия. 7 июля берлинское радио бодро передало: «Сегодня третья годовщина германской победы у Белостока и Минска». Надо полагать, что белостокские немцы в тот день были уже охвачены дорожной лихорадкой… Что переживали немцы у Минска? 7 июля генералы Окснер и Дрешер отдали приказ; его текст предо мной: «Разведку производить путем офицерской разведки… Пробиваться в западном направлении… В целях сохранения военной тайны войскам объявлять лишь задачи дня… Непосредственно после выполнения огневых заданий разбить все оптические приборы, замки орудий закопать в незаметных местах… Всех солдат поставить в известность, что необходимо бесшумно подобраться как можно ближе к врагу и молниеносно на него напасть. Населенные пункты следует обходить… При каждом полку иметь радиоприемники и передавать солдатам известия немецкого радио. Все явления распада пресекать жесточайшими мерами…»

Генерал-лейтенант Окснер, говоря со мной, признался, что на следующий день его дивизия была разбита. Сам генерал превратился в одного из блуждающих немцев, и в плен он попал без генеральских погон: маскировался. Правда, он спесиво заявил мне, что немецкие генералы не сдаются в плен; но этот разговор, естественно, происходил уже после того, как генерал сдался, и мне пришлось утешить обладателя пяти орденов и старого «национал-социалиста» арифметикой: я сказал ему, что за три недели был взят в плен 21 генерал — по одному на день — и что он не первый, а двадцать первый.