Война

Один из солдат берет у нас документы, другой держит какой-то прибор и сверяет их номера с экраном. На улицу выползают недавно проснувшиеся жители Сан-Хосе. Они хорошо знают, что мы — те невезучие, кого угораздило слишком рано выйти из дому. Пришел наш черед. Тех, кто вышел спозаранку, допрашивают: почему так рано встал, что делал на улице. Отпускают только некоторых, примерно половину: солдат читает список. «Эти свободны», — говорит он, и я остаюсь с открытым ртом, потому что не услышал своего имени. Но я все равно ухожу вместе с теми, кого освободили. Злость и безразличие помогают мне пройти мимо винтовок, никто меня не окликает. На меня даже никто не смотрит. Старик Сельмиро, еще более старый, чем я, мой друг, следует моему примеру, его тоже не назвали, и он раздражен: «Что с ними такое? — говорит он. — Мы-то чем им насолили, говнюкам этим?». Он ворчит, что никто из его детей не пришел за ним, не поинтересовался его судьбой. Слышно, как протестует молодой Родриго Пунто, он расстроен и протестует жалобно, комкая в руках свою белую шляпу; он живет на ближайшей горе, довольно далеко от нашего города, но его задержали и теперь не отпустят Бог весть до которого часа; ему не дают вернуться домой — его дом стоит у нас на виду, на склоне горы напротив; он говорит, что у него беременная жена, что он оставил четверых детей без присмотра, они его ждут, он пришел в город купить масла и панелы, но пойти на обман, как мы с Сельмиро, не решается — он не так стар, как мы, чтобы незаметно проскочить оцепление.

Так мы стояли и смотрели друг на друга три или четыре долгих часа, скорее подавленные, чем возмущенные. Обычная история, когда что-то случается или когда ты выйдешь из дому слишком рано. Тех, кого не отпустили, сажают в военный грузовик; их досконально допросят на армейской базе. «Кого-то похитили», — говорят горожане, кого в этот раз? никто не знает, но никто не лезет из кожи вон, чтобы узнать; само похищение — дело будничное, привычное, но слишком упорно расспрашивать, сильно беспокоиться небезопасно; пока мы ждем, к некоторым задержанным приходят поболтать их жены. Отилии среди них нет — наверно, еще спит, и ей снится, что я сплю рядом; уже полдень, и трудно понять, каким образом так быстро прошло время. Но оно прошло — прошло, как проходит всегда.

— Учитель? На вас тоже дремота напала.

— Я не знал, что вас сцапали вместе со мной.

— Меня не сцапали. Я просто смотрел на вас. Не хотел окликать, чтобы не беспокоить. Мне показалось, вы так сладко спали.

Он подходит ко мне, раскрыв объятия, — доктор Хентиль Ордус, квадратные очки поблескивают на солнце, рубашка сияет белизной.

— Меня не задержали, — говорит он, — но вы шутник, учитель, забавно было на вас смотреть, почему вы не возмутились? Вам стоило сказать: я учитель Пасос, и, готово дело, вас бы тут же отпустили.

— Эти ребята меня не знают.

Передо мной довольное, румяное, пышущее здоровьем лицо. Ордус хлопает меня по плечу.

— Вы уже знаете? — говорит он. — Выкрали бразильца.

— Бразильца, — повторяю я.

Вот почему он не пришел к Ортенсии Галиндо, и Отилия его не упоминала; не его ли лошадь я видел, когда возвращался от маэстро Клаудино, — она носилась ночью одна, под седлом?

— Этого следовало ожидать, правда? — говорит доктор Ордус. — Выпьем кислого, учитель, или вы предпочитаете говорить «горького»? Позвольте мне вас пригласить, я так люблю бывать с вами, почему бы это?

Мы садимся на галерее. «Снова кафе Чепе, — думаю я, — это судьба». Чепе приветствует нас, вместе с беременной женой он сидит за столиком напротив. Они едят куриный бульон. Дорого бы я дал, чтобы поменять пиво на бульон. Чепе светится радостью и энергией. Наконец-то на подходе его первенец, наследник. Несколько лет назад Чепе похитили, но он сумел сбежать: прыгнул в пропасть и шесть дней отсиживался в какой-то щели в горах; он всегда рассказывает это гордо и весело, как веселую байку. Жизнь в Сан-Хосе входит в обычное русло, по крайней мере, внешне. Нас обслуживает не Чепе, а какая-то девушка, в ее черные волосы воткнута белая маргаритка; кто-то мне говорил, что все девушки уехали из города?

— Видимо, из-за вашего почтенного возраста, — отвечает сам себе доктор, — вот почему чувствуешь себя рядом с вами спокойно.

— Почтенного возраста? — удивляюсь я. — Почтенный возраст не приносит успокоения.

— Но ведь в мудрости есть покой, разве не так, учитель? а вы достойный уважения пожилой человек. Бразилец мне о вас рассказывал.

Я спрашиваю себя, нет ли в его словах подвоха.

— Насколько я знаю, — говорю я, — он не бразилец. Он здешний, настоящий колумбиец, из Киндио, почему его называют бразильцем?

— Этого ни вы, ни я не узнаем. Лучше спросите, почему его выкрали.