Война

Вот тебе политрук Кукареко – мрачный, глядит под ноги, на серые катанки. Должно, переживал после той неудачной атаки. Дак и запереживаешь: на тот день никакого батальона уже не было. В наличии одна наша машина осталась. Только-только на собственный ход встала. Да еще «десятка» в кустах пря– талась, ждала: с подбитой снимут ленивец, а на нее поставят… Остальные, еще «живые» борты, числились в отставших. Но машины сгорели – ладно: не зная ничего, с ходу на рожон сунулись. Главное – ребята не вернулись. Из четырех экипажей, которые тогда на Кудельщину пошли, – а это, считай, шестнадцать человек, без десантников, – уцелели только трое. Остальные – все истекли кровью в железных коробах, заживо погорели. Их еще и не хоронили, так в горелых танках и остались. Как их оттуда возьмешь? Немец пристрелялся, пикнуть не дает. Теперь уж заберут, когда отобьют Кудельщину.

Кукареко оглядел поваленную елку да как заорет, как заматерится: «А ну прекратить мне эти штучки – елки на передовой валять!» – «Да мы мотор после ремонта малость попробовали…» – объяснился я как механик, ответственный за ходовые механизмы. «Вот я т-те попробую, мать-перемать! В штрафную захотел? С банями катавасию устроили, дак мало им, они еще и у немца под носом дерева давай валять!» – «Да мы всево-то одну елку…» – «А немцу и одной елки достаточно. Он на нас во все бинокли глядит. Вот возьмет, понимаешь, и накидает “бураков”…»

«Бураками» у нас метательные мины назывались: хвост у них на обрубленную ботву похож: вылитый бурак!

А политрук все пинал елку валенком: «Понимать же надо: шарахнет квадратно по тому месту, где ваша елка, падамши, снег взбучила, да и угодит по танку. Вот пока я тут с вами канителюсь, он небось уже наводит свои минометы. А мина опаснее снаряда, она, подлая, сверху падает. Может аккурат в моторную часть угодить, в самое уязвимое место. А нам ваш танк целым и невре– димым позарез нужен: завтра сызнова пойдем на Кудельщину…»

Лешка Гомельков возьми и хихикни: дескать, один, что ли? Кукареко этак строго посмотрел на Леху, должно, ему не понравилась эта Лехина подковырка, и сам спросил Гомелькова: «Что значит – один? Тут что – сплошные дураки командуют? За такие слова, понимаешь… Танковый экипаж один, это верно, но с вами пойдет десантный батальон лыжников, артналет сделаем, „катюша“ подыграет… А еще двое аэросаней с крупнокалиберными пулеметами. Так что давайте, и чтоб к завтрашнему утру машина была как часы. И чтоб Кудельщину взять без разговоров!» А Леха ему: «Дак у нас шесть штук снарядов только…» – «У двести десятой возьмете. Она все равно без ленивца никуда не пойдет, – и позвал командира танка: – Катков! К шестнадцати ноль-ноль в штаб группы на уточнение операции».

…В прихожей раздались женские голоса – шумливо, звончато, перескакивая один через другой, как на базаре. Это пришла Петрованова Нюша и сразу, с порога, вступила с хозяйкой в словесный коловорот, из коего можно было различить разве что отдельные слова и понятия: «Вот околотень! Ну бродень!» – «Да тута, тута…» – «Двое ден как дома нету». – «Ну, будя тебе… Не под забором ляжит». – «Ишо чево – под забором…» – «Ой, гляжу, на тебе кохта новая? Гдесь таку отхватила?» – «Кой – новая! Понюхай, нахталином разит». – «А как седни куплена!» – «На какие шиши? Пенсию третий месяц не кажут». – «Да ты проходь в горницу-то, проходь, не разбувайся: в мае грязи не бывает». – «Да я на секунд один, своим глазом гля– нуть, живой ли». – «Живой, живой!» – «А твой как? Не легшает?» – «Ой, девка, уже и не ходит, видать, к тому все идет. Но седни – тьфу, тьфу – вродя ничево тамотка балакают. День Победы справляют». – «Ну, я своему насправляю – мимо дома пробегать!» – «А чево это у тебя под кохтою-то?» – «Да тут… Вот ждала, думала – придет, а он, вишь, по гостям…»

Нюша, сопровождаемая Евдохой, заглянув в камору, продолжила начатое еще в прихожей:

– Ага-а! Вот ты где, голубок! На чужих хлебах устроился! А я, дура, в окна выглядаю: идет – не идет. Вот уж сонце к земи пошло, а ево все нету и нету. Думаю, электричка запаздывает… А он туточки… Медалью похваляется…

Петрован, сбитый со своей главной мысли, ерзал на табурете, воздевал руки, пытаясь отыскать прореху в потоке Нюшиных попреков, но только виновато косноязычил:

– Дак, а мы чего? Мы – ничего… Герасим дак и вовсе…

А Нюша как из желоба:

– Глядела-глядела, да и осенило: не иначе как у Герасима, нынче один он из ветеранцев остался, да мой ишо. Дай, думаю, забегу, проверю, а то душа сронилась. Времена-то какие: кругом одно охайство. Да ежли ишо сам выпимши…

– Да ничево таково… – упорствовал Петрован.

– Как это ничево? А вон, вижу, бублики на веревке… Твои?..

– «Нолики»? Ну, мои… Дак это я ребяткам.

– И глаза не на месте, веки не держатся. А ну, глянь на меня, глянь, глянь прямо!