Война

А впереди (Артем еще не знал этого) были Грозный, и штурм, и крестообразная больница, и горы, и Шаро-Аргун, и смерть Игоря – он погиб в горах в начале марта, – и еще шестьдесят восемь погибших, и осунувшийся, за одну ночь поредевший вдвое мертвый батальон, и черные лица солдат, и Яковлев, найденный в том страшном подвале, и ненависть, и сумасшествие, и эта чертова сопка…

Впереди было еще четыре месяца войны.

* * *

Артем сдержал свое обещание. За всю войну он вспомнил о девочке только один раз. Там, в горах, когда на минном поле подорвался пацаненок, тоже лет восьми, и они везли его на бэтээре к вертушке. Разорванную ногу, неестественно белевшую бинтами на фоне черной Чечни, Артем положил себе на колени, придерживая на кочках, а голова пацаненка, потерявшего к тому времени сознание, гулко стучала о броню – бум-бум, бум-бум…

Военно-полевой обман В Чечне наступил мир, конца которому не видно

Война пахнет всегда одинаково – солярой, пылью и немного тоской.

Этот запах начинается уже в Моздоке. В первые секунды, когда выходишь из самолета, стоишь ошарашенно, лишь ноздри раздуваются, как у коня, впитывая степь… Последний раз я был здесь в двухтысячном. Вот под этим тополем, где сейчас спят спецназовцы, ждал попутного борта на Москву. У того фонтанчика пил воду. А вон в той кочегарке, за «Большаком», продавали водку местного разлива, с невероятным количеством сивухи. Кажется, с тех пор все так и осталось, как было.

И запах все тот же. Какой был и два, и три года, и семь лет назад. Солярка, пыль и тоска…

Впервые я оказался на этом поле семь лет назад солдатом срочной службы. Нас тогда привезли эшелоном с Урала – полторы тысячи штыков. С вагонами не рассчитали, и нас утрамбовывали как могли, набивали по тринадцать человек в купе с шинелями и вещмешками.

В поезде было голодно. В Моздоке нас вытряхнули из вагонов, и старший команды, визгливый майор-истерик, напоминавший деревенскую бабу на сносях, построил нас в колонну по пятеро и повел на взлетку. Набирая нас в команду, кучерявый майор клялся, что никто не попадет в Чечню, все останутся служить в Осетии. Что-то кричал про принцип добровольной службы в горячих точках. Я ответил согласием, а стоявший рядом со мной Андрюха Киселев из Ярославля послал его с Кавказом в придачу к черту. В Моздок мы с Киселем ехали в одном купе.

Тогда здесь все было точь-в-точь как сейчас: те же палатки, вышка, фонтанчик с водой. Только народу было намного больше. Шло постоянное движение. Кто-то прилетал, кто-то улетал, раненые ждали попутного борта, солдаты воровали гуманитарку. Каждые десять минут на Чечню уходили набитые под завязку штурмовики и возвращались уже пустые. Вертушки грели двигатели, горячий воздух гонял пыль по взлетке, и было страшно.

А потом меня и еще семь человек отделили от остальных и повезли на «Урале» в четыреста двадцать девятый имени Кубанского «казачества, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого мотострелковый полк», расположенный тут же, в полу километре от взлетки. Майор врал. Из полутора тысяч человек в Осетии осталось служить только восемь. Остальных прямиком отправили в Чечню. После войны через третьи руки я узнал, что Кисель погиб.

В полку нас избивали безбожно. Это нельзя было назвать дедовщиной, это был полный беспредел. Во время поднятия флага из окон на плац вылетали солдаты со сломанными челюстями и под звуки гимна осыпались прямо под ноги командиру полка.

Меня били все, начиная от рядового и заканчивая подполковником, начальником штаба. Подполковника звали Пилипчук, или просто Чак. Он был продолжением майора-истерика, только крупнее, мужиковатей, и кулаки у него были с буханку. И еще он никогда не визжал, только избивал. Всех без разбора: молодых, дембелей, прапоров, капитанов, майоров. Зажимал большим животом в углу и начинал орудовать руками, приговаривая: «Пить, суки, не умеете».

Сам Чак пить умел. Однажды в полк прилетел бывший тогда заместителем командующего армией генерал Шаманов. Проверять дисциплину. Шаманов подошел к штабу, поставил ногу на первую ступеньку и открыл дверь. В следующую секунду прямо на него выпало тело, пьянющее в дрова. Это был Чак.

Он до сих пор не знает, что в него стреляли, а я знаю. Была ночь, разведвзвод пил в казарме водку. Разведчикам мешал фонарь на плацу – яркий свет через окна бил в глаза. Один взял автомат с глушителем, подошел к окну и прицелился в фонарь. Я стоял около окна, курил. А по плацу шел Чак… Слава Богу, оба были пьяны, один не попал, а другой ничего не заметил. Пуля чиркнула по асфальту и ушла в небо. Чак скрылся в штабе, разведчик погасил фонарь и ушел допивать водку. А я выкинул бычок и стал мыть коридор – я был дневальным.