Война

Трупы идут и идут. Они идут потоком, и кажется, что конца ему не будет никогда. Красивых серебристых пакетов больше нет. Тела, разорванные, обожженные, вздувшиеся, привозят как попало, вповалку. Есть наполовину или почти совсем сгоревшие. Таких мы между собой называем «копченостями». Цинковые гробы мы называем «консервами», а морги – «консервными заводами». В наших словах нет ни тени издевки или насмешки. Мы говорим это не улыбаясь. Эти мертвые солдаты все равно остаются нашими товарищами, нашими братьями. Просто мы их так называем, вот и все. Цинизмом мы лечимся, так мы поддерживаем свой рассудок, чтобы не свихнуться окончательно, – водки у нас нет.

Мы выгружаем, выгружаем. Мы уже совсем отупели: не испытываем к мертвым ни жалости, ни сострадания. Мы настолько привыкли к обезображенным телам, что даже не моем руки перед тем как закурить, примяв большим пальцем табак в «Приме». Да нам и негде их помыть, воды у нас нет, а бегать каждый раз к фонтанчику далеко.

Живых людей мы не замечаем – просто не видим. Все живое представляется нам временным: все, кто ходит по этой взлетке, все, кто сейчас едет на эту взлетку в эшелонах, и даже те, кто только призывается в армию, – все они, мы знаем это, окажутся в вертолете, наваленные друг на друга. У них просто нет другого выхода.

Они будут недоедать, недосыпать, мучиться от вшей и грязи, их будут избивать, насиловать в туалетах и проламывать им табуретками головы – какая разница? Их страдания не имеют никакого значения: все равно они все умрут.

Они могут плакать, писать письма и просить забрать их отсюда. Их никто не заберет. Ими никто не будет заниматься. Да и все их проблемы – мелочи. Пробитая голова лучше, чем этот вертолет, теперь мы знаем это точно.

Мы тоже временные. Здесь все временное, на этом чертовом поле. И мы тоже умрем.

Вместе с солдатами из Грозного везут и гражданских. Как правило, это строители, быть может, те самые, которые сидели вместе с нами на взлетке тогда, четыре месяца назад. Теперь они мертвые, те люди, которые угощали нас спиртом и салом, – они умерли, и я выгружаю их тела из вертолета и выкладываю рядком вдоль поля. Скоро за ними должен прийти «Урал».

Мне вспоминается Марина – толстая деваха, поившая нас спиртом на взлетке. Она так понравилась Тренчику…

Один раз в вертолете оказывается девушка, чеченка. Скорее девочка, ей не больше пятнадцати. Лицо спокойное, будто она спит: ни отвалившейся челюсти, ни полузакрытых мертвых глаз. У нее пробита голова. Камень ударил сбоку и проделал отверстие величиной с кулак. Мозг выдавило из черепа, как поршнем.

Я не могу оторвать глаз от круглого сухого отверстия в ее голове. Мне кажется, что если постучать изнутри по черепной коробке, то звук будет пластмассовый, как если стучать по половинке сломанного глобуса.

В проеме люка стоит Зюзик. Он молча смотрит на меня, потом спрашивает:

– Ты что?

– Ничего…

Мы выносим ее и кладем на взлетку.

– Бл…ская война, – говорит Зюзик. – Девчонка-то в чем виновата, хотел бы я знать? – И повторяет: – В чем она виновата…

Мы больше не разговариваем с людьми. Порой мне кажется, что я забыл даже самые простые слова. Мы изредка говорим о работе, когда работаем, и больше говорить нам не о чем.

Мы выгружаем, выгружаем, выгружаем… День за днем. Теперь наше общество составляют только трупы. Мертвые солдаты, мертвые женщины, мертвые дети… Все мертвые.

В одной из палаток тела препарируют. Там работают два санитара-срочника, и каждый раз, когда от них выносят вспоротое и зашитое грубым швом голое тело без руки или ноги, они выходят покурить, провожая носилки взглядом. Санитары стоят в резиновых фартуках и в перчатках, забрызганные кровью по самые глаза, и один из них постоянно держит в руках нож, которым он проводит вскрытие. Это обычный столовый нож для резки хлеба с деревянной ручкой и большим, широким лезвием.

Они молча курят, а потом идут вскрывать следующее тело.

Эти двое совсем уж чокнутые, даже нам до них далеко. Иногда санитары рассказывают, кто из мертвых что ел на завтрак или что натворила пуля, как она разорвала внутренности и какого цвета у человека кишки.

Как-то раз мы оказались у них в палатке. Тела там лежат на резиновых носилках, стоящих на земле, и на двух оцинкованных высоких столах, где их препарируют. Из тел на траву вытекает густая черная кровь и скапливается лужицами. Запах там такой… Кровь имеет не только свой цвет, но и свой запах. Иногда он страшнее ее вида.