Война

Несколько дней я живу на стройке. Вечерами устраиваю вылазки за жратвой, днем отсыпаюсь. Житуха, в общем, ничего, и я даже подумываю перебраться сюда насовсем. А что? Перетащить из шишиги матрас с одеялом, и до осени можно жить. Жрачку буду выпрашивать в госпитале – пока Зюзик там, с голодухи не помру.

Как-то ночью в моей комнате появляется выводок котят. Они залезают на лавочку и облепляют меня со всех сторон, пищат, лезут под мышки и, пригревшись, засыпают. Я их не гоню, ночи стали холодными, а котята неплохо греют. Их мать, наверное, убили, во всяком случае за эти дни я ее ни разу не видел.

Однажды просыпаюсь от криков. Осторожно, чтобы не зазвенеть битым стеклом, подхожу к двери и прислушиваюсь. Ночами в Моздоке очень опасно – банды разгуливают почти не скрываясь.

Но это наши. Говорят по-русски. Хорошо. Какие-то дембеля пьют водку.

Они обосновались на первом этаже и подниматься вроде не собираются. Я ложусь на свою лавочку, накрываюсь кителем, но заснуть не могу. Я слушаю звуки попойки, не шевелясь, я боюсь, что, если попробую повернуться или встать, лавочка скрипнет и меня найдут. Лежу так несколько часов, сильно затекают бок и бедро.

Меня все равно находят. Оказывается, дембеля привели с собой проститутку, и, пока пили, та сбежала от них. Они искали ее по всему зданию, а нашли меня.

Меня вытаскивают из комнаты. Какой-то пьяный казах, еле стоящий на ногах, бьет меня пустой бутылкой по лицу и кричит: «Ты кто? Убью, сука!» Донышком он разбивает мне верхнюю губу. Остальные ходят по лестницам, ищут проститутку и орут. Сквозь проемы окон на цементный пол косо падают лучи лунного света, пьяные ошалелые солдаты шатаются по недостроенному зданию рядом с госпиталем в Моздоке и ищут проститутку. Меня метелят в углу.

Наконец они уходят вниз, на первый этаж. Избитый, я возвращаюсь в свою каморку и снова ложусь на лавочку. Котята пищат и лезут ко мне под мышки. Наверное, они думают, что я их мамка. Мне нечем их покормить.

В нашей роте я остаюсь один. Рыжий с Якуниным сбежали, Осипов в Чечне – поехал на сутки связистом с командиром пехотной роты, да так и остался там. Зюзик – в госпитале, за Тренчиком приехала мать и забрала его в отпуск на десять дней. Я знаю, что он больше не вернется. Надо быть полным кретином, чтобы вернуться сюда. Никто не возвращается.

Про Мутного с Пинчей ничего неизвестно. Где они, никто не знает. Может, дома, а может, им давно уже отрезали головы.

Я не бегу. Я здесь уже пристроился, я привык в этом полку, эта взлетка – моя судьба. Так получилось, и сил что-то менять уже нет. А ведь сейчас бежать проще всего: я тут никому не нужен, никто про меня не знает, кроме старшины, но он в Чечне.

На взлетку больше не хожу. Там теперь работает команда из какого-то молодняка, может, пехота, а может, какие-то спецвзвода. Я живу в своей шишиге. Сплю, укрываясь ворованным в роте одеялом, а по утрам, после завтрака, ухожу в степь или в город. В столовой меня ловят разведчики и велят приходить в казарму мыть полы, но я забиваю на них. Иногда им удается взломать дверь в шишиге, тогда они вытаскивают меня на улицу и бьют, а иногда я запираюсь крепко, и они, поколотив в дверь шишиги ломами, уходят ни с чем. В такие дни я ухожу в степь без завтрака.

Кроме одиночества, у меня больше ничего нет, я совсем один, сам по себе, ни в каких списках я не значусь – наша ротная книга учета личного состава давно потеряна где-то в сортирах, а в штатное расписание полка меня не заносили – никому до этого не было дела, и я запросто мог бы убежать, но не бегу.

Я все чаще ухожу в город. Отправляюсь в Моздок и просто брожу по улицам, наблюдая гражданскую жизнь.

Прохладно, и люди спешат на работу. На переезде стоят машины, горожане на остановке ждут автобуса. Странно видеть, что в этом прифронтовом городе идет обычная жизнь, странно видеть людей, занимающихся своими делами. Мне казалось, что мир перевернулся с началом войны, все сошли с ума и не осталось ничего – только смерть, трупы, избиения и страх. А в мире, оказывается, ничего не изменилось.

Люди едут на работу мимо развороченных бэтээров, которые стоят на товарных платформах. В них горели наши солдаты. Над головами пролетают груженные смертью штурмовики, и на станции стоят эти страшные рефрижераторы с обгоревшими останками солдат; а в ста метрах от них, на привокзальной площади, мужики пьют пиво и таксисты торгуются из-за выручки.

Это странный город. Жизнь здесь соседствует со смертью, рутинная работа – с ночными грабежами и расстрелами. После наступления темноты на улицу нельзя ступить и шагу – могут украсть и продать в рабство или пристрелить. Быть убитым здесь так же естественно, как опоздать на работу. И все же каждое утро люди выходят из домов и спешат по делам, как будто самое страшное, что может их ожидать, – это не успеть на автобус.