Война

Его голос слегка дрожит, глаза становятся влажными. Черт возьми, что это с ним? Неужели он растроган? Неужели этот воронежский мужик, никогда не говоривший высоких слов и понимавший лишь самые простые вещи, такие как жратва, курево и сон, такие же простые и надежные, как и он сам, растроган детской открыткой? Черти б меня драли…

Я беру у него открытку, рассматриваю ее. Она совсем не такая, как те подлые открытки, которые присылали нам перед президентскими выборами в девяносто шестом году. Нас тогда на время перестали называть ублюдками и полупидорами и стали обращаться «дорогой российский воин» и «уважаемый избиратель». Это были первые выборы в нашей жизни, а для троих из нас они стали последними. Они не успели отдать свои голоса ни одному из кандидатов и умерли, так и не выполнив своего гражданского долга.

– Школа находится в Восточном округе, это недалеко от меня. Хочешь, после войны я заеду туда и поблагодарю их? – говорю я, чтобы сделать Фиксе приятное.

– Мы вместе заедем в эту школу. Нам обязательно надо заехать, видишь, они вспомнили о нас, собрали деньги, прислали гуманитарку. Зачем? Кто мы им? Жалко, Барабана нет. Зря я его гонял, там, на сопке, кричал на него. И ты его тоже зря гонял, – говорит он Аркаше. – Зачем ты его бил, а? Он же пацан еще совсем был! Зачем ты его бил, а?

Аркаша не отвечает. Мы молчим. Фикса плачет.

Я складываю открытку пополам и засовываю во внутренний карман. Сейчас я и вправду верю в то, что заеду в эту школу после войны.

После сладостей в батальоне начинается «дристуха». Наши желудки отвыкли от нормальной пищи, и нас несет с удвоенной силой. Смотровые ямы гаража завалены до самого верха, над ними тучами кружат мухи.

Олег объясняет такой разгул дрисни реакцией организма – смертельная опасность миновала, мы расслабились, начались болезни.

– То ли еще будет дома! – предрекает он. – Вот увидите, мы вернемся с войны дряхлыми развалинами с полным набором болезней.

Мне кажется, причина в другом. Батальон зажат на маленьком пространстве, и на наши котелки садятся те же самые мухи, что кружат над ямами.

Мы сидим на корточках в мясном цехе, это единственное незагаженное место, где еще можно пристроиться. Мы можем провести так полдня, надевать штаны нет никакого смысла, дизентерия – такая штука, когда по-большому хочется постоянно. Иногда ничего не можешь из себя выдавить, а иногда наоборот – тебя несет кровью на семь метров против ветра.

– Ложные позывы, – говорит Мутный, – один из симптомов острой инфекционной дизентерии.

Он держит в руках «Медицинскую энциклопедию», которую нашел еще в Грозном и таскал по всей Чечне, определяя у нас симптомы то брюшного тифа, то сибирской язвы, то чумы или холеры. Теперь энциклопедии пришел конец, она сделана из мягкой газетной бумаги, и за два дня от нее остался лишь переплет. Дизентерия – последняя болезнь, которую выдалось диагностировать на своем веку этому доброму справочнику.

– А помните, как нас в полку заставляли гадить на бумажку? – лыбится Гарик.

– Точно, было такое, – смеется Олег.

Перед отправкой в Чечню полк два раза в неделю строем уходил за казармы и там поротно оголял зады, подложив под себя клочок бумажки. Между шеренгами ходила молодая симпатичная женщина-медик, а нас заставляли испражняться у нее на глазах и протягивать ей экскременты на предмет дизентерии. Мясо должно отправляться на убой здоровым, и никого не волновало, стыдно нам или нет. О каком романтическом отношении к женщине может идти речь после этого? Убили в нас всю романтику, размазали кирзачами по плацу…

Впрочем, сейчас такой заботы о нас никто не проявляет. Нам лишь раздают какие-то желтые таблетки – по одной на троих. Мы едим их по очереди. Толку от такого лечения ноль.

– Внимание, крупный калибр! Всем в укрытие! – говорит Фикса и выдает оглушительную очередь.

Аркаша отвечает ему калибром поменьше, Мутный бьет одиночными. Всех переплевывает Пинча. Он долго тужится и наконец издает такой звук, что в окрестных окнах повылетали бы стекла, будь они целыми.

– Тактическое ядерное с обедненным ураном, – ухмыляется он. – Пять тонн в тротиловом эквиваленте.

Ночами батальон оглашается утробным урчанием и стонами. Часовые гадят прямо с крыш, бегать вниз-вверх по двадцать раз за ночь слишком утомительно. Ночное небо помимо крупных звезд расцвечивается белыми солдатскими задницами. Ходить под крышами становится опасно.

У меня возобновляются кровотечения, кальсоны постоянно покрыты коркой крови. Впрочем, кровотечения у нас у всех. Прямая кишка набухает и вываливается из задницы на несколько сантиметров. Штаны спустил, полжопы наружу, и сидишь, как аленький цветочек, округу озаряешь. Пока все свои кишки подотрешь, полрулона бумаги изведешь. Да и где ее взять, бумагу-то? Мы обдираем со стен каптерок оставшиеся куски обоев и шкрябаем по заднице заскорузлым клейстером. Кишкам это совсем не на пользу, кровь из штанов стаканами вычерпывать можно.

– Бляха-муха, вот наградил нас Господь! – говорит Аркаша. – У всего батальона в заднице цветки распустились! Через что воюем, то и награждают…