Война

В городе творится что-то невообразимое. Впрочем, города нет, видны лишь дорога и первая линия домов частного сектора, а дальше – сплошная мясорубка: гул разрывов, дым, грохот, ад. Пушкари бьют впритык, снаряды ложатся сразу за дорогой, метрах в ста от наших позиций, осколки веером летят в нашу сторону. В воздухе крутятся балки потолочных перекрытий, крыши, стены, доски.

Такого обстрела я еще не видал. Какие уж тут снайпера, там, небось, вообще никого и ничего не осталось, сплошная пустыня. С одной стороны, это, конечно, хорошо – пускай артиллерия раздолбит там все к чертовой матери, а мы войдем в город посвистывая, налегке и с сигареткой в зубах, лениво попинывая бородатые трупы. Но, с другой стороны, если там не останется ни одной целой крыши, то где мы будем сегодня спать?

Из штаба кричат: ротный восьмерки зовет Юрку, потом меня. Велит мне взять рацию и идти с ним радистом. Тут к нам поворачивается зампотех, сидящий около заложенного кирпичом окна, и сообщает, что пошел пятьсот шестой. Пятьсот шестой полк идет первым эшелоном, мы – вторым. За нами двинутся вэвэшники проводить окончательную зачистку. Из-за плеча зампотеха смотрю в бойницу.

Ожидаю увидеть что-то эпохальное, тысячи солдат с яростными лицами, бегущих, как в кино, с криком «За Сталина! За Родину!», но на деле все просто, буднично. На насыпи одинокой цепочкой лежит пехотный батальон пятьсот шестого полка. Пехоты совсем немного, не больше сотни солдат; они лежат, растянувшись по всей длине насыпи, ожидая переноса обстрела вглубь города, чтобы подняться и пойти туда, за разрывами. Обстрел переносят, солдаты поднимаются, как при замедленной съемке, бегут через насыпь и один за другим исчезают на той стороне. Бегут тяжело, пригнувшись, каждый тащит на себе по два пуда груза – патроны, гранаты, АГСы, станины, ленты, пулеметы, «мухи», «шмели»[27]. «Ура» никто не кричит, солдаты бегут устало, молча, с равнодушием людей, притерпевшихся к смерти, привычно отрывают тело от земли и бросают его в летящий металл, зная, что не все выживут, и все же поднимаясь в атаку.

Зампотех тычет пальцем в окно: ему смешно видеть, как парнишка, нагруженный железом, неуклюже карабкается по насыпи, сгорбленный АГСом. Спрятавшийся за кирпичной стеной зампотех от души хохочет. Во мне моментально вспыхивает острая ненависть: «Сука, это же твои солдаты! Они же на смерть идут, а ты тут ржешь над ними, падла!»

Я смотрю, как маленькие беззащитные фигурки поднимаются и бегут туда, за насыпь, где их будут убивать, рвать, калечить, и мне вдруг становится страшно. Невероятно страшно, до дрожи в коленях. Страшно за них, за человеческую жизнь вообще. Нельзя смотреть, как пехотные шеренги поднимаются в атаку, и самому оставаться на месте. От этого можно сойти с ума. Я чувствую себя дезертиром, предавшим своих братьев. Как же так – они бегут туда, в смерть, а я остаюсь здесь, у них за спиной? Обязательно надо бежать с ними, туда, за насыпь! Я знаю, там уже не будет страшно, там мысли исчезают, только в мозгу вспыхивают картинки: «Кочка. Падать. Бежать. Стреляют. Вон он. Очередь туда. Еще. Еще! Заткнулся. Бежать. Падать». Там, за насыпью, все наравне, все – солдаты, у всех равные шансы, и кому жить, а кому умирать, решает судьба. Здесь же, у них за спиной, мне остается лишь до побеления сжать кулаки и твердить, как заведенному: «Парни, вы только не умирайте! Вы только умереть не вздумайте, парни!»

Через двадцать минут – первый «двухсотый»[28]. Его, завернутого в плащ-палатку, вывозит наша МТ-ЛБ. Она появляется под мостом, проходит через пролом в заборе и останавливается во дворе дирекции. Еще через двадцать минут около МТ-ЛБ уже с десяток раненых; снежно-белые бинты не вяжутся с черными осунувшимися лицами и безумными глазами. Раненые нервно курят и, поддерживая друг друга, садятся в мотолыгу. Она разворачивается, уходит в госпиталь. Убитый трясется на броне, его ступни подпрыгивают в такт движению машины…

А еще двадцать минут спустя пятьсот шестой возвращается. Там, за дорогой, артиллерия не сделала своего дела, огонь «чехов» слишком плотный, и пехота не может взять дома. Их командир отводит роты назад. Маленькие фигурки снова перебегают дорогу, залегают вдоль насыпи. Опять работает артиллерия. Начинается ожидание.

…Двенадцать. Обстрел во второй раз переносится вглубь, во второй раз пехота поднимается в атаку и второй раз исчезает за насыпью. Теперь вроде успешно. Бегу в восьмую роту, которая кучкуется взводами около забора, покуривая в ожидании, и нахожу ротного. Тот в очередной раз повторяет командирам взводов задачу. Те понимающе кивают. В этот самый момент звучит приказ по рации – выдвигаемся.

Мы идем со вторым взводом. Держимся всемером: ротный, Юрка, я, пулеметчик Михалыч, Аркаша-снайпер, Денис и Пашка. Взвод собирается у пролома в заборе, готовый хлынуть туда по приказу.

Пошли!