Война, блокада, я и другие…

          Недетский крест

Как он тяжел, недетский Крест

И на Голгофу восхожденье…
И кто поможет в горький час?
На долго ль хватит жизни тленья?

В тщедушном теле чуть жива,

Но все же теплится Душа.
За жизнь цепляюсь, как могу,
И перед всеми я в долгу…

И обрету ли я покой?

Так много горя за спиной…
В начале иль в конце пути?
И что еще там впереди?

И донесу ли я свой Крест

До тех благословенных мест,
Где повзрослевшая Душа
По жизни поведет меня?..

Минуй, блокадная Голгофа…

Мой Крест, меня не придави… —
Ведь я еще в начале жизни,
В начале долгого пути…

Тетка

Это еще одна трагическая история моего блокадного детства.

До войны у нас жила старшая из сестер отца. Она училась в техникуме. Потом она переехала жить в общежитие, но часто бывала и у нас. Было ей тогда лет 20–22.

В блокаду она тоже приходила, но не очень часто. Далеко было ходить. Она жила на Васильевском, а мы за Нарвскими воротами. Однажды она пришла, взяла у меня продуктовые карточки и сказала, что пойдет их отоваривать. Я долго ждала возвращения тети, но она так и не вернулась. Бабушка Даниловна горько сокрушалась, и мы решили, что с тетей что-то случилось.

Вряд ли я тогда осознавала всю трагичность случившегося, ведь мама, находясь на казарменном положении, приходила домой редко. Все же через несколько дней тетушка появилась, но без карточек и без продуктов. На этот раз мама была дома. Тетка долго от всего отказывалась. Она говорила маме, что я сама куда-то их подевала или потеряла. Но бабушка Даниловна все видела и все знала и стала ее стыдить. Тогда она призналась, что выменяла карточки на белые фетровые боты. Мама плакала, ругала тетку и все причитала и причитала одно и то же: «Боже, хоть бы ребенка пожалела! Хоть бы о ребенке подумала… Убийца!..» До сих пор помню это мамино отчаяние, как она хваталась за голову и раскачивалась из стороны в сторону. А Даниловна стояла у холодной печки и вздыхала…

После этого тетка у нас больше не появлялась, и мы о ней ничего не знали. До получения карточек бабушка Даниловна и тетя Ксения подкармливали меня и делились, чем могли. Только благодаря им я и дожила до следующих карточек. У тети Ксении были две лайки, и они съели их. Иногда и мне перепадало несколько ложек горячего собачьего бульона. Это было так вкусно! И этого, к сожалению, было так мало! Но и эта малость спасла меня от неминуемой смерти. Разве такое забудешь.

А с теткой мы встретились только в конце апреля — начале мая 1942 г. в Горьком у бабушки, после того как нас вывезли из Ленинграда по Ладоге.

Мама надеялась найти там пристанище. Но нас не приняли… Нам сказали, что они сообщили отцу на фронт, что мы сдохли в Ленинграде от голода. Наверное, это теткины происки. Наверное, это она привезла бабушке новость, что мы сдохли. И тогда мама поехала в эвакопункт получать разрешение на поездку в Сталинград к своей старшей сестре.

Пока мамы не было, тетка зачем-то собрала соседей по бараку и у них на глазах сломала замочки на нашем чемодане и стала выкидывать из него наши вещи и все кричала, что мы не должны были выжить и что мы должны были только сдохнуть. Она швыряла в меня вещи и фотокарточки, а я сидела на высоком сундуке, поджав ноги, в ужасе смотрела на весь этот разгул и так испугалась, что у меня началась сильная рвота ничем, так как живот был пустой. Я ничего не ела и была очень голодной. До теткиной выходки я с нетерпением ждала маму. Она должна была привезти что-нибудь из еды, которую нам выдавали по эвакоудостоверению.

Мы поехали в Сталинград. Брата нам не отдали. Да и мама была так слаба, что вряд ли справилась бы с нами обоими.

А тетушка и сейчас не считает себя виноватой в краже карточек. Ей очень хотелось иметь белые фетровые боты, какие до войны носила мама и которые в блокаду мама на что-то выменяла.

А моя мама, когда-то веселая певунья, знавшая много песен из репертуаров Вертинского, Петра Лещенко, Ляли Черной, Кето Джапаридзе, Изабеллы Юрьевой, Вяльцевой, Паниной и «разных прочих шведов» и аккомпанировавшая себе на гитаре, красивая, всегда праздничная и нарядная, в ту очень холодную зиму от нестерпимого голода еле шаркала ногами в огромных валенках с черными кожаными заплатками на пятках. У нас никогда таких не было, и я не знаю, где она их раздобыла. Вместо модной шляпки она, как старушка, завязывала голову платками так, что видно было одни глаза, которые были где-то глубоко-глубоко, далеко-далеко.