Война, блокада, я и другие…

У взрослых странные взаимоотношения. Может, тетя позавидовала маме, может, еще что-то, только вот время было выбрано жестокое. И хотя мы «должны были только сдохнуть», мы не сдохли. Почему — не знаю. Хотя «сдохнуть» было абсолютно реально. Наверное, все это сказалось и на здоровье. У меня постоянно болит и кружится голова, темнеет в глазах, и я могу внезапно потерять сознание. Шумит в ушах, часто болят кишки, и, как у старухи, ноют все косточки. И все время мучительно хочу спать, спать, спать. Мерзну даже в теплые дни. Периодически меня даже освобождают от переводных экзаменов. Я что, я держусь. Я стараюсь быть как все. Но меня пугает моя взрослая будущая жизнь, если буду все так же болеть.

Недавно у тетки родилась дочка. Ей только годик, и ее тоже зовут Милочка. Как бы она теперь чувствовала себя, если бы с ее ребенком поступили так, как она поступила со мной? Во всяком случае, отношения с ней не складываются, хотя она у нас бывает часто. Маму она не любит, а с отцом ругается, что он, как старший брат, ей не помогает. Я стараюсь общаться с ней как можно реже. Я не знаю, о чем с ней говорить.

Но у меня есть с чем сравнивать ее проступок. Чужие люди, просто соседи — бабушка Даниловна и тетя Ксения — спасли меня от верной смерти, когда родная тетушка обманом умыкнула у меня карточки в самое трудное, самое голодное время, да еще отцу на фронт сообщила, что мы сдохли. Значит, была убеждена, что я без карточек наверняка сдохну, а за мной и мама. А вот мамина старшая сестра, моя сталинградская тетушка, меня любила всегда, и хотя она мне как-то сказала: «Ты у нас в родне самая некрасивая, но в тебе море симпатии», я даже не обиделась. От этого не умирают.

           Моя черная тарелка

Мой репродуктор — черная тарелка,

Односторонний собеседник мой…
То мне Берггольц стихи читала тихо,
То будто разговор вела со мной…

То Левитан сурово и жестоко

Мне сообщал потери на фронтах
О раненых, пропавших и убитых
И о разрушенных и павших городах…

Мне часто сообщали о налетах…

И вой сирены душу раздирал…
Тревога в городе! И жестко об обстреле
Меня мой черный страж оповещал…

И отмеряя мне минуты жизни,

Из той «тарелки» щелкал метроном,
Расстреливая в лоб прямой наводкой,
Размеренным, безжалостным щелчком…

И с каждым стуком сердце обрывалось…

И с каждым стуком уходила жизнь…
И с каждым стуком съеживались мысли…
Я кожей ощущала свой трагизм…

И цепенела, глядя отрешенно,

На обвалившийся от взрывов потолок…
И стыла кровь… и леденели мысли…
И смерть глазела через мой порог…

Глазела и стучала метрономом,

Как будто торопила в дальний путь,
Топталась у холодного порога,
Но не осмелилась через него шагнуть…

Мой черный страж — убийца и спаситель,

Он все же с жизнью связывал меня…
Не умолкая, в комнате холодной
Напоминал, что я еще жива…

                         Артистке радио
                         Марии Григорьевне Петровой
                         посвящается

                 Я помню

Марья Григорьевна, здравствуйте.

Заморыш блокадный ваш вырос…
Меня Вы, конечно, не знаете,
Но Вы помогали мне выжить…

В постели сырой и холодной,

В совсем опустевшей квартире
Из тела Душа уходила…
А Вы что-то ей говорили…

А Вы «Мойдодыра» читали…

Вы что-то ей пели с детсадом…
Вы, кажется, даже рыдали…
Мне даже казалось, что рядом…

Я помню, я знаю — так было…

Я голос Ваш всюду узнаю…
Я плач Ваш из черной «тарелки»
Как плач обо мне вспоминаю.

Здравствуйте, Марья Григорьевна!

Вы больше не плачьте о нас.
Мы выжили! Выжили! Выжили!
И голос запомнили Ваш…