Война, блокада, я и другие…

           Эвакогоспиталь № 4949

Наш госпиталь плывет из Сталинграда,

Сменяя обитателей своих.
Плывем через огонь, сквозь смрад и взрывы,
И нет конца страданий неземных…

Здесь, по законам фронтового братства,

Махорку делят и ржаной сухарь.
И «козья ножка» курится по кругу,
И пальцы жжет докуренный чинарь…

Безногие, безрукие калеки…

Соленый мат, проклятье тяжких ран…
Смиренье, нетерпимость, покаянье
И радость жизни, и судьбы обман…

Нехватка питьевой воды и жажда…

Прилипшие, присохшие бинты…
И на корме — уснувшие навечно,
Их ноги голые — длиннее простыни…

И роль моя трудна и непонятна —

«Сестренка», «дочка», «няня», «старина»…
Какие непосильные нагрузки
Война взвалила грубо на меня…

Когда насмотришься на тяжкие страданья

И слышишь стоны много-много дней —
Душа становится беспомощно ранимой,
Чужая боль становится своей…

Вася

Как-то к нам попали два друга-летчика. Одного положили в кают-компанию, а другого — в стационар. В стационар клали рядовых, а в каюты и кают-компанию клали только офицеров. Каюты разительно отличались от стационаров и трюмов, оборудованных под палаты. Там было светло, там на окнах висели занавески, там было чисто, там были мягкие постели и кормили сытнее. Лейтенант Вася, которого положили в кают-компанию, долго уговаривал политрука, чтобы его положили рядом с другом, но безуспешно. И тогда он сам пополз в стационар. Оба летчика были тяжело ранены. У Васи — перебиты ноги, а у другого — позвоночник. Он был парализован. Но, как говорил Вася, именно друг спас ему жизнь, и поэтому-то Вася и хотел лежать рядом с ним. Сейчас я не помню его имени. Был он весь в гипсе, лежал пластом и почти все время молчал и всегда очень краснел, когда ему нужна была помощь, связанная с туалетом. Он был очень тяжелым. Его трудно было поворачивать, приподнимать, кормить и поить. Надо было приспособиться, чтобы донести ему ложку до рта и не облить и кормить осторожно, чтобы он не подавился и не захлебнулся… Вот к нему-то и пополз Вася. Но какой уж он ползун с такими-то ногами, замурованными до самой попы. И тем не менее он пополз на поиски друга. И он своего добился. Но за нарушение дисциплины его положили в стационар. Зато теперь они лежали рядом. Их сдвоенные койки-нары стояли у самого входа в стационар, на самом проходе рядом с раздаточной и моечной. Здесь постоянно гремели посудой и толпились люди. Ближе к двери лежал Вася. Между койкой и проходом едва умещалась табуретка, на которую ставили еду.

Вася был веселый, любил рассказывать разные байки и истории довоенного времени, а также военные происшествия. Вокруг него всегда собирались ходячие раненые, и там часто слышались взрывы громового хохота. А еще он любил петь и песен знал очень много.

Над полями, да над чистыми
Месяц птицею летит,
И серебряными искрами
Поле ровное блестит…

И какие сказочные картинки рисовались в моем не очень-то развитом воображении. Вася часто подзывал меня к себе, усаживал рядом на кровати и рассказывал, как жил до войны, что дома у него осталась такая же сестренка, как я, и ее тоже зовут Милочка. До войны он учился петь и собирался стать певцом, а пришлось стать летчиком. И еще говорил, что после войны приедет в Ленинград, найдет меня там и поведет в театр слушать, как он поет. А я сидела и слушала его рассказы и очень верила в то, что он говорил. Мне это нравилось, потому что я была нужна, что обо мне будет кто-то помнить, а потом приедет и найдет меня в моем большом городе. Слушала и переживала свою некрасивость, стеснялась стриженой головы. Да и вообще я, наверное, выглядела очень смешно. Длинный, не по росту, халат с завязками на спине был велик, и я его не завязывала сзади, а почти заворачивалась в него и подвязывалась поясом. Косыночку с красным крестиком мне подарили раненые из трюма. Они ее сделали сами, как сказали они — для полной экипировки. Кто-то из них отрезал угол от простыни и даже подшил обрезанную сторону.