Война, блокада, я и другие…

А вот где они взяли красные лоскутки для крестика — не знаю. Конечно же, мне было очень радостно, когда они сказали, что это подарок для их маленькой милосердной сестренки, и захлопали в ладошки. Я так растерялась, что расплакалась, и они все меня успокаивали. Когда я успокоилась, то решила, что в таком виде я смотрелась как настоящая взрослая нянечка. Это теперь мне смешно — скорее всего, я была просто карикатура, но Вася вроде этого и не замечал, и никогда надо мной не подшучивал, и я считала, что это нормально. У меня к нему было очень доверчивое отношение. Мне было интересно все, о чем он говорил, потому что у меня самой кроме детской ерунды нечего было вспоминать. А у него и школа, и музыка, и театр… Он пытался учить меня петь. Голоса у меня не было. Говорили, что после осложнения скарлатины. Но он говорил, что голос можно распеть. И я, по мере возможности, подпевала ему:

А под дугой-дугой звенят бубенчики,
А мы сидим с тобой, сидим как птенчики…

Я вторила ему, и воображение снова рисовало нечто сказочное, белое, пушистое, теплое и доброе… Он нахваливал меня, и я старалась и верила, что пою по-настоящему… В награду он всегда дарил мне белый офицерский сухарь, который прятал для меня под подушкой. Я стеснялась брать, а он смеялся и приговаривал: «Ешь, ешь. Вот женюсь на тебе после войны и откормлю тебя. И будешь ты у меня белая лебедушка, а не гадкий утенок. А пока грызи сухарь, чтобы не умереть раньше времени. А то вон какой шкилет — одни глаза, нос да уши». И он начинал рассказывать мне сказку про «гадкого утенка», которого никто не любил и все гнали его от себя и клевали, и он от всех ушел, а потом превратился в прекрасного лебедя. Мне очень нравилась эта сказка. Я думала, что это он специально для меня придумал эту сказку. И странно, но я ему верила, что когда-нибудь превращусь в прекрасного белого лебедя и мы пойдем в таинственный театр, где тепло, много огней, музыка и много красивых людей. Я любила Васю преданной детской любовью, грелась его добротой и веселым нравом. Он всегда называл меня невестой. Я помогала ему и его другу умываться, поправляла подушки и одеяла, рассказывала госпитальные новости, добывала книги и газеты. Они были хоть и не очень свежие и зачитанные почти до дыр, но все же шли нарасхват. Я старательно делала все, в чем нуждались лежачие раненые. А таких лежачих было много, и им я тоже помогала. Ведь я же была не сама по себе, а помогала маме. Мама была нянечкой. Я тоже считала себя настоящей нянечкой. Я раненых поила, кормила, умывала, давала и выносила утки и судна. При необходимости могла им перестелить постель. Этому меня научила военврач тетя Аня, и это оказалось не так трудно, особенно если раненый мог хоть чуть-чуть повернуться на бок. Я разносила им второе. Первое мне не доверяли — пароход качался, и я могла расплескать весь суп. Собирала и уносила грязную посуду, могла подтирать и полы. И когда приходилось с ними прощаться в Гурьеве, всегда было жалко. Но Вася был какой-то особенный — веселый, общительный, разговорчивый, и поэтому я запомнила его больше всех. В Гурьеве закончился мой первый «роман». Как и всегда, мы разгружали раненых на берегу, и их увозили дальше в тыловые стационарные госпитали на полное излечение. А мы сдавали грязное белье, получали чистое, пресную воду, продукты и возвращались в Каспий. И снова где-то там, далеко от берега, с каких-то других пароходов мы забирали на свой пароход раненых и снова привозили их в Гурьев. А я все вспоминала и вспоминала Васю и его многочисленные песни:

Устелю свои сани коврами,
В гривы конские ленты вплету.
Пролечу, прокачу с бубенцами
И тебя на лету подхвачу…

Или:

Не надейся, рыбак, на погоду,
А надейся на парус ты свой.
Мать тебя никогда не обманет,
А обманет туман голубой…

Жив ли ты, Вася? И вспоминаешь ли стриженую худышку, для которой прятал под подушкой белый офицерский сухарь?

Страшны плавучие палаты…
Здесь все пропитано бедой,
Здесь крики, ругань, боль и стоны
Над искалеченной судьбой…