Война, блокада, я и другие…

                   Моя Душа

Стихи мои все об одном и том же,

Но что поделать с памятью больной,
С тем пережитым ужасом военным,
С моей незаживающей Душой…

Нам говорят, что нет Души на свете,

Но я-то знаю, где она живет,
Где давит, плачет, радуется, стонет
И как она восторженно поет.

Я знаю, как страдать она умеет,

Сжимаясь болью судорожной в ком…
Я знаю, отчего она немеет,
Рыдая молча в уголке своем…

Я знаю, как мгновенно холодея,

Срывалась в пятки детская Душа…
Я помню, как со мной она взрослела
И делала разумною меня.

Моя Душа меня учила жизни,

Учила видеть, чувствовать, любить,
Учила сострадать чужим невзгодам
И в людях доброту боготворить.

Я благодарна ей за беспокойство,

Подвижничество в рвении своем…
Она меня шпыняла и любила,
Она была моим поводырем…

Она, как колокол, трезвонит и тревожит,

И будит совесть — память теребя,
И мне дано судьбой, что было помнить,
Пока живет во мне моя Душа…

Ну а умрет… и мне не нужно жизни,

Ведь от бездушных — все земное зло…
Они нам лгут, что нет Души на свете
Лишь потому, что Душ им не дано…

Ведь их бездушность Мир войной терзала,

Пытала голодом и страхом, и зимой…
Мой город — стоик раненый, продрогший,
С непобежденной гордою Душой…

Не Россия

Госпиталь наш почему-то занесло в Ташкент, и там его расформировали. Когда это случилось, я не знаю. Мы с мамой и двумя фельдшерицами сначала попали в высокогорный кишлак Курпу. И чего нас туда занесло! Там мы пасли кур. Ночью куры находились в большом амбаре, а днем мы выгоняли их пастись на лужайку. Но за курами постоянно охотились коршуны, и мы отгоняли их громкими стуками по ведрам, кастрюлькам и криками. Когда коршуну все же удавалось стащить курицу, мы примечали, где он сел. Обычно он не мог с курицей улететь далеко, и тогда мы лезли в горы, чтобы найти поклеванную курицу или ее остатки и отнести их раису-председателю. Если мы не находили объедки, раис очень кричал на нас и высчитывал из трудодней. Вообще, там было страшно. Иногда в Курпу приходили пограничники ловить дезертиров и всегда заходили к нам на чай с лепешками. У дезертиров, наверное, были свои дозорные, и они предупреждали о передвижениях и появлении пограничников, и дезертиры скрывались в горах. А к нам приходил кто-нибудь из аксакалов и строго предупреждал: если мы проговоримся пограничникам, что мужчины прячутся в горах, то нам «секир башка и нашей кровью кибитки мазать будут». Наверное, мама и фельдшерицы не выдержали, и мы решили оттуда уйти. Дороги мы не знали, и нас повел какой-то узбек, возможно, тоже из дезертиров. Им, наверное, тоже хотелось, чтобы нас в кишлаке не было, и нас даже решили попугать. Он вел нас страшными узкими горными тропами над пропастью и всю дорогу путал нас, что столкнет нас в эту бездну и никто и никогда нас не найдет или оставит нас где-нибудь на съедение шакалам. Страха мы натерпелись вдоволь. Он вывел нас на равнину и растворился странным образом. Странно, но в Курпу шли очень терпимой дорогой. Зачем он повел нас горными тропами?

Потом мы оказались в колхозе Янгиюль. Там мы собирали сахарную свеклу, яблоки и колоски после уборки хлебов. Там мама вылечила свою цингу хлопковыми орешками. Они оставались после обработки хлопковых коробочек и отделения ваты от орешков. Мама их жарила, и мы их грызли. Было вкусно и оказалось полезно. Там свирепствовала малярия, и я ее подхватила тоже. А хина и акрихин, которыми меня лечили, — горечь неимоверная.