Война, блокада, я и другие…

Вот вроде и рассказ-то пустячный, и само событие необстрелянного солдата может и не самое страшное, а вот Душу тот случай из меня вынул, искалечил и вывернул наизнанку.

Рассказ старалась передать максимально близко к авторскому рассказу, но пересказала я его со значительными сокращениями.

Слушая этот рассказ, я вспомнила Демянск 1941 года. Тогда, в июле 1941 года, нас, Ленинградских Детей, эвакуировали далеко от Ленинграда, подальше от немцев. Нам сказали, что мы едем на новую дачу, под Новгород. Через пару дней все мы попали под немецкий танковый прорыв. Маленькие детсадовские дети и огромные вонючие танки, носившиеся по Демянску. Дети обалдели от этого нашествия и в ужасе метались по комнате, на расстеленных на полу матрасах, на которых мы спали ночью вповалку. «Медвежья болезнь», напавшая на детей от ужаса, вываливалась из трусиков на матрасы и растаскивалась по ним ногами носившихся по комнате очумелых от страха детей, и было испачкано все вокруг. И сами дети были по уши перемазаны своими каками. Трудно об этом вспоминать, да и стыдно. Но что было — то было, и никуда от этого не деться.

Парадокс, но взрослый солдат на фронте и маленькие детсадовские дети, внезапно оказавшиеся на войне, были поражены одной и той же болезнью…

Хорошие люди были эти наши выздоравливающие раненые. Боялась я только одного — латыша Бенхарца. Он был злой, и, когда мама уезжала в Джизак по делам, он приходил к нам и съедал все, что находил, а меня загонял в угол и кидал в меня все, что попадало ему под руку, и грозил, что если я кому-нибудь скажу про него, он мне язык оторвет. Потом нас переселили к узбекской семье. У них все мужчины были на фронте. Хозяйкой была апа, две жены ее сыновей и трое маленьких детей. У них нам было очень хорошо. Они были добрые, спокойные, никогда не сердились. Во дворе у них рос огромный-преогромный тутовник с очень вкусными ягодами. Мне разрешали на него лазить и есть ягоды до отвала.

По утрам ко мне приходили раненые и приносили огромные дыни или арбузы, и мы их поедали вприкуску с лепешками. Потом они уходили отсыпаться в свой караван-сарай. Они по ночам дежурили на бахчах, и им разрешали брать с собой бахчевые для еды. А самый молодой из них — Василек, совсем мальчик — стал для меня вроде старшего брата. Мы с ним хохотали до коликов, когда сладкий, липкий сок от дыни или арбуза стекал с подбородка на наши голые животы, растекался по рукам и капал с локтей. Вокруг нас сразу начинали кружиться осы. Мы с хохотом и визгом, размахивая руками, мчались отмываться в арык, спасаясь от атакующих ос. Хорошо, что арык протекал сразу за нашим дувалом. Василек защищал меня от узбекских мальчишек. Мы бездумно разоряли осиные гнезда, далеко не без последствий. Ловили скорпионов, змей и ящериц. Василек помогал мне собирать колоски и сахарную свеклу для плана, чтобы на меня не ругался бригадир. Он рассказывал мне содержание книг, которые он читал, и учил со мной стихи, и я их помню до сих пор. «…В золе я видел мячик детский, / А рядом школьную тетрадь. / Ее примял сапог немецкий, / Оставив грязную печать». Я даже помню, что это стихотворение называется «Детский дом в Ельне». После этого стихотворения мы с Васильком затихали и подолгу молчали, каждый о своем. Мы знали, что там, далеко от нас, шла война, были голод, смерть и увечье, а в Узбекистане тепло, солнышко, фрукты, лепешки и тишина — не стреляют, не бомбят. Но мы с Васильком не мирные люди, мы оба пришли в эту тишину из войны — разными дорогами, но из войны. А война — учитель очень строгий и жестокий. Так что учителей у меня было больше чем достаточно. Они были и хорошие, и плохие, добрые и злые.