Война, блокада, я и другие…

Как-то утром, когда я еще валялась в постели, ко мне прибежала Нина — соседка по площадке. Но Нина заикалась. Мне это почему-то очень нравилось, и я стала подражать ей, и мама не разрешила нам дружить. Но мы все равно общались. Я никогда не закрывалась в квартире, и поэтому ко мне всегда можно было войти, в любое время. Я все надеялась, а вдруг мама ночью придет и я не услышу, как она стучит в дверь, поэтому я и не закрывалась. Вот Нина и влетела ко мне в комнату. Она меня толкала, стаскивала с кровати и кричала, что кончилась война… В «тарелке» гремела веселая музыка. Мы визжали, прыгали «и в воздух чепчики бросали»… Тут после ночной смены пришла мама. И, о чудо! Мама принесла белый пирог с яблоками и большую коврижку. Тогда, после всех мизерных порций, они показались сказочно большими. Мама сказала, что это им всем выдали на заводе в честь Победы. Радостная мама накрыла скатертью стол, вскипятила чай, не прогнала Нину, и мы втроем сидели за праздничным столом, пили чай с пирогом и коврижкой, и впервые мне было хорошо дома. Мы болтали, хохотали и веселились как умели…

Во второй половине дня мы поехали на Васильевский. Там на Большом проспекте жили родственники отца. Вечером мы с двоюродным братом поехали на салют. На мосту Лейтенанта Шмидта мы, с помощью гуляющих моряков, на ходу выпрыгнули из трамвая с визгом и писком, но вполне благополучно. Мы пошли по набережной к Зимнему дворцу. Народу было очень много, и я боялась потеряться. На Неве у набережных стояли военные корабли. Мне было плохо видно, и тогда брат поставил меня на какой-то выступ у стены Зимнего. Теперь мне было видно все. Вся набережная была забита людьми. Наверное, невозможно было даже упасть, места не было. И вдруг как грохнет!.. Посыпались разбитые стекла, поднялся ужасный крик, и заколыхалась толпа…

Брат схватил меня на руки и нырнул в толпу. Снова грохот, и по ногам ударило горячим воздухом. Снова звон разбитых стекол, не знаю только, где именно вылетали стекла… Кругом крик, плач, и я решила, что снова началась война и надо бежать прятаться. Но бежать было некуда и невозможно. Толпа раскачивалась, словно на волнах. Громко орали «Ура!», что-то бросали в воздух… Высоко-высоко в небе вспыхивали и рассыпались букеты разноцветных огней — это был салют. Прожектора освещали людей, а в небе они скрещивались, разбегались по всему небу и крышам домов.

Мой новоявленный страх стал проходить, и начала проявляться радость. Это был салют в честь Победы. И от этой неописуемой красоты и общего настроя мне хотелось всех любить, всем верить, всех обнимать… хотя при каждом очередном залпе сердце мое вздрагивало и замирало. Было оглушительно громко, и каждый раз по ногам ударял горячий воздух с песком и мелкими камешками. Стреляли очень близко — похоже, с кораблей. Я видела перед собой только спины да разрывы в небе.

Когда мы вернулись домой и я стала раздеваться ко сну, горю моему не было предела. Я ревела навзрыд, и мама долго не могла меня успокоить. Мои новенькие, единственные чулочки, которые мама где-то купила по случаю и я в первый раз надела их на праздник Победы, были все испещрены мелкими дырочками, как решето. А на ногах много-много крошечных точечных кровоподтеков — словно сыпь. Это когда стреляли с кораблей у набережной, песок и мелкие камушки, которые больно ударяли по ногам, они-то и посекли мои чулочки и ноги. Подозреваю, что такая беда случилась не только со мной. Но мне не жалко было посеченные ноги. Мне было жалко, очень жалко мои новые чулочки.

Началась мирная жизнь. Мама стала чаще бывать дома. Мы ходили в кино, гуляли по городу, сажали «Парк Победы», недалеко от «Электросилы», где работала мама.

Осенью мама работала на картошке и заработала несколько мешков картошки на зиму. Радовались, что не будем больше голодать. Купили дров и радовались, что не будем больше мерзнуть. Отремонтировали комнату, обзавелись кое-какими вещами — табуретками, посудой и радовались домашнему уюту. Теперь дома был обед, и как-то мама даже купила мне кисть винограда.

К 7 ноября 1945 г. мы получили неожиданно письмо от отца. Всю войну мы ничего о нем не знали. Правда, один раз в Сталинграде слышали по радио, что он разыскивает нас с мамой — эвакуированных из Ленинграда. Я в это время рисовала пушки, танки, самолеты на длинной узкой полосе бумаги, сложенной гармошкой. Я закричала, привлекая мамино внимание. По радио все перечисляли и перечисляли тех, кто ищет, и тех, кого ищут. Но про нас уже больше ничего не сказали, и видимо, мы пропустили номер полевой почты, куда надо писать, либо ее вообще не назвали, и мы опять потерялись… И вот письмо. Наконец-то мы нашлись. К новому году за нами приедет сопровождающий офицер и увезет нас к отцу в Бригаду. Было очень жаль продавать нашу картошку и дрова, оставлять нашу комнату.