Война и люди

– О ваших фронтовых спутниках — фотокорреспондентах. Они должны быть вам благодарны: в Дневнике о них рассказано ярко, интересно и уважительно. Но вот я выписал строчки о том, как на переправе у Днепра вы вырвали у вашего спутника фотокамеру: «Разве можно снимать такое горе!» Не жалеете ли вы сейчас о такой позиции? Не кажется ли вам, что очень много важного на войне прошло мимо наших фото— и кинохроникеров из-за того, что снималось лишь то, что служило нуждам текущего времени? Как много важного нам сейчас оказалось неснятым. Вам, работающему с кинохроникой, это ведь хорошо известно.

— Существенный вопрос… Но начнем с того, что сцены у переправы через Днепр мой друг все-таки снял. И, конечно, он правильно сделал, что снимал, не послушав меня. Снимки его я с благодарностью поместил в Дневник и считаю: без этих фотографических документов он был бы беднее. Но понять мои чувства в то время тоже, конечно, можно. И не я один протестовал тогда. Много людей фотографу говорили: ради Бога, это не надо снимать! Да и сам человек с фотокамерой не мог бесстрастно щелкать все проявления страшного бедствия. Надо помнить: он тогда работал не на историю, его снимки должны были «стрелять» немедленно, завтра.

Но сегодня, издалека, мы видим, конечно: надо было помнить и об истории. Я сам, просматривая фотохронику и бывая на выставках, часто злюсь: это не снято, это не снято… Что делать – диалектика времени!

– Теперь о писательском вашем труде. Что вы сами считаете из написанного во время войны и о войне наиболее существенным? — Из прозаических вещей наиболее существенными я бы назвал повесть «Дни и ночи» и драму «Русские люди». Из стихов наибольшую пользу, по-моему, принесли «Жди меня». Они касались обнаженного человеческого сердца и не могли не быть написаны. Если б не написал я, написал бы кто-нибудь другой.

– Страницы Дневника о вмерзшем в лед лесовозе «Спартак», на котором находились 2500 людей, начавших болеть и умирать с голоду, потрясающи. Вы пишете: «На душе было скверно, и в животе пусто. И все это, вместе взятое, делало меня злым и работоспособным. Я написал в эти дни восемь стихов». В том числе, добавлю я уже от себя, особенно для меня дорогие «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». Я не случайно уцепился за эти строчки. Довольно часто обнаруживаешь: творчество питается не благополучием и сытостью. Ему требуется боль, душевная встряска, глубокие переживания. Вы согласны с этим? — Да. Совершенно согласен.

– А что, по-вашему, лучшего о войне появилось в нашей литературе? — Тут долго думать не надо. Конечно, это «Василий Теркин» Твардовского.

– Константин Михайлович, предвижу ответ и все же спрошу: почему именно «Тихий Дон» («в одном большом томе»), а не что-то другое взяли вы с собой, уезжая в сорок первом году на Южный фронт, и читали книгу (очевидно, не в первый раз), сидя рядом с шофером? — Возможно, тут был элемент случайности, но скорее всего все же нет. Наверно, важно было заново перечитать книгу, в которой трагедия войны была показана правдиво и сильно. С той же потребностью позже перечитал «Войну и мир», ряд исторических книг, в частности, исследования о царствовании Петра Первого.